Для меня было очень важно именно в то время встретить такого человека как Марк, потому что при моем тогдашнем благоговении перед коммунизмом я рисковал послушно принять любую глупость, если в моих глазах она мостила дорогу к Елисейским полям бесклассового общества.
II
В Нью-Йорке ходила легенда, поощряемая газетами Хёрста, что Колумбийский университет – питомник коммунистов. Всех студентов и профессоров считали красными, за исключением, может быть, президента Николаса Мюррея Батлера
[212], жившего в безрадостном уединении в своем большом кирпичном доме на Морнингсайд-Драйв
[213]. Не сомневаюсь, что бедный старик был действительно несчастен и одинок в университете. Но на самом деле, далеко не все здесь были коммунистами.
Насколько можно судить по моему факультету, публика в Колумбийском университете распределялась по нескольким концентрическим кругам. Душное и крепкое ядро составляли серенькие, но благонамеренные ветераны, любимцы попечителей и старых выпускников, они составляли интеллектуальную гвардию Батлера. Затем шли социологи, экономисты и юристы (их мир для меня был тайной), имевшие влияние в Вашингтоне при Новом Курсе
[214]. О них и их приверженцах я ничего не знаю, кроме того, что они точно не были коммунистами. Была еще плеяда прагматиков в школе философии и тысячи их бледных духовных отпрысков в джунглях Педагогического и Нового колледжей. Эти тоже не были коммунистами. Они оказывали мощное влияние на весь американский Средний Запад, и в значительной степени сами отражали настроения тех, на кого пытались влиять, так что Педагогический колледж всегда поддерживал бесцветность, посредственность и плоский, бесталанный бихевиоризм
[215]. Эти группы и составляли тогда настоящую Колумбию. Полагаю, все они гордились своим либерализмом, но именно «либералами» они и были, а никак не коммунистами, и своей привычно конформистской позицией по любому вопросу призывали на свои головы яростные проклятия красных.
Я плохо разбираюсь в политике. Да и не мое дело при моем нынешнем призвании представлять какой-то политический анализ. Но могу сказать, что тогда в университете действительно было довольно много коммунистов и тех, кто им сочувствовал, среди студентов. В Колумбия-колледже большинство умнейших студентов были красными.
Коммунисты контролировали газету колледжа, были мощно представлены в других изданиях и в Студенческом комитете. Но этот кампусный коммунизм скорее был поводом пошуметь, не более, по крайней мере, для рядовых участников движения.
«Спектэйтор» постоянно с чем-нибудь боролся и призывал к митингам, забастовкам и демонстрациям. В ответ другая партия, избравшая для себя в этой детской забаве роль «фашистов», пробралась в учебное здание и развернула пожарные водометы на слушателей, собравшихся вокруг коммунистического оратора. Затем вся эта история попала в нью-йоркский «Журнал», и вечером в Колумбия-Клаб маститые колумбийские выпускники поперхнулись своим суррогатным черепаховым супом.
К тому времени как я появился в Колумбии, коммунисты взяли за правило собираться на митинги возле солнечных часов на 116-й улице, в центре широкого открытого пространства между старым купольным зданием библиотеки и Саут-Филд. Это место было вне досягаемости пожарных брандспойтов факультета журналистики и Хамильтон-Холла. Первое собрание, на которое я пришел, оказалось очень скучным. Это был митинг против итальянского фашизма. Студенты факультета искусств сказали пару речей. Им внимали в основном члены Национальной студенческой лиги, которые пришли, очевидно, из чувства долга или соображений партийности. Несколько любопытных прохожих по пути к метро остановились послушать ораторов. В общем, большого воодушевления не было. Девушка с копной черных волос стояла неподалеку и держала плакат, осуждающий фашизм. Кто-то продал мне брошюру.
Вскоре я заметил чуть поодаль коренастого темноволосого человека, в сером пальто, без шляпы, спокойного и серьезного. Он явно не был студентом – этот тип был настоящим коммунистом из старого города, который и руководил мероприятием. У него была особая задача: формировать и обучать материал, который предлагал себя в Колумбии. С ним был помощник, молодой человек, и оба были очень заняты. Я подошел к темноволосому и заговорил. Когда он внимательно меня выслушал и поддержал мой интерес, я был польщен. Записав мои имя и адрес, он сказал, чтобы я приходил на собрания НСЛ
[216].
Вскоре я уже расхаживал взад и вперед перед Каса Итальяна
[217]с двумя плакатами на спине и на груди, осуждающими Италию за вторжение в Эфиопию, которое как раз то ли началось-, то ли вот-вот должно было начаться. Поскольку обличения были очевидно справедливыми, я испытывал определенное удовлетворение, молчаливо выражая их своим пикетом. Нас было трое пикетчиков. Часа полтора мы прохаживались взад-вперед по Амстердам-авеню, таская на себе наши страшные обвинения; день был промозглым, но чувство правоты согревало наши сердца, несмотря на унылость окружающей обстановки.
За все это время никто и близко не подошел к Каса Итальяна, и я даже стал сомневаться, что внутри здания кто-то есть. Единственным человеком, который приблизился к нам, был молодой итальянец, выглядевший как первокурсник-футболист. Он попытался вступить с нами в полемику, но оказался несколько туповат. Уходя, он бормотал под нос, что газеты Хёрста – прекрасные, потому что предлагают своим многочисленным читателям большие призы в честном соревновании.
