Коммунистическая вселенная устроена весьма тонко и сложно: ее стабильность, гармония, мир и порядок зиждутся на беспринципности, что делает ее совершенно безответственной и непредсказуемой: единственный ее закон – делать то, что кажется выгодным в данный момент. Впрочем, теперь это стало правилом всех политических партий. Не знаю, что на это сказать. Не буду притворяться, что удивлен или сильно горюю оттого, что так происходит. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов
[222]: у них уже есть что хоронить. Таковы плоды их философии, им можно об этом напоминать, но убедить их невозможно.
В моем сознании сложился идеальный образ коммунизма, а теперь реальность его развеяла. Думаю, мои иллюзии разделяло большинство тогдашних красных. Но ведь любая иллюзия не есть реальность.
Мне казалось, что коммунисты – это такие спокойные, сильные, уверенные люди, с ясным пониманием того, что именно с миром неладно. Люди, знающие решение и готовые платить за него. Их средства просты, надежны, чисты и непременно разрешат все проблемы общества, людей сделают счастливыми, а миру принесут мир.
На деле оказалось, что некоторые из них действительно были спокойными и сильными, а убежденность и преданность своему делу, основанные на естественном милосердии и чувстве справедливости, давали им некоторую невозмутимость духа. Беда в том, что эти убеждения по большей части представляли собой нелепые, упорные предрассудки, вбитые в головы заклинаниями статистики и не имеющие под собой прочной интеллектуальной основы. Решив однажды, что Бога выдумали правящие классы, они отвергли Его, а с Ним и весь нравственный закон, и попытались построить новую моральную систему, уничтожая мораль в зародыше. Даже само слово мораль они не терпели. Они хотели всё исправить, и вместе с тем отвергали все критерии, данные нам для различения правильного и неправильного.
Об интеллектуальной ненадежности коммунизма, слабости его философских оснований как раз и свидетельствует то, что большинство коммунистов в действительности – суетные, поверхностные и жестокие люди, раздираемые мелкой подозрительностью, завистью, фракционной ненавистью, погруженные в бесконечные распри. Они кричат и бахвалятся так, что возникает впечатление, будто они всем сердцем ненавидят друг друга, даже если принадлежат к одной и той же фракции. А что касается ненависти между фракциями, которая преобладает во взаимоотношениях всех ветвей радикализма, то она гораздо острее и яростней, чем более-менее огульная и абстрактная ненависть к главному общему врагу, капитализму. Здесь и лежит ключ к таким вещам, как массовые казни коммунистов, выдвинувшихся на слишком заметные позиции в том преддверии Утопии, каковым мы считали Советский Союз.
III
Мое активное участие в мировой революции было не столь уж кратковременным. В целом оно продлилось месяца три. Я пикетировал Каса Итальяна, ходил на Мирную Стачку, и, смутно помню, – говорил какую-то речь в большой классной комнате на втором этаже Бизнес-Скул, где НСЛ проводила свои митинги. Возможно, я делал доклад о коммунистическом движении в Англии, о котором не имел ни малейшего представления. Если так, то я следовал лучшим традициям ораторского искусства красных. Я также продал несколько памфлетов и журналов. Не знаю точно, что в них говорилось, но о содержании можно было догадаться по большим черно-белым карикатурам, изображавшим капиталистов, которые пьют кровь рабочих.
Наконец, однажды красные устроили вечеринку. Не где-нибудь, а в апартаментах на Парк-авеню
[223]. Забавная ирония, но смешно было не долго. Это была квартира одной девушки из Барнард-колледжа
[224], принадлежавшей к Лиге молодых коммунистов
[225], ее родители уехали на выходные. То, как выглядела мебель, тома Ницше, Шопенгауэра, Оскара Уайльда и Ибсена, заполнявшие книжные шкафы, давали неплохое представление о хозяевах. В зале стоял большой концертный рояль. Кто-то стал играть Бетховена, а красные расселись вокруг на полу. Потом в гостиной устроили мероприятие, наподобие собрания бойскаутов у костра, – распевали коммунистические песни, включая такую тонкую антирелигиозную классику, как «И ждет тебя на небе пирожок, когда помрешь»
[226].
Какой-то мальчишка с торчащими передними зубами и очками в роговой оправе указал на два угловых окна одной из комнат. Из одного открывалась перспектива Парк-авеню, из второго – вид на другую улицу, пересекающую город в поперечном направлении. «Отличное место для пулеметного гнезда», – заметил он. Это заявление исходило от подростка из среднего класса. Прозвучало оно в апартаментах на Парк-авеню. Совершенно очевидно, что он никогда в глаза не видел пулемета, кроме как в кино. Так что, если бы сейчас шла революция, он наверняка оказался бы среди тех, кому революционеры снесут голову в первую очередь. И наконец, он, как и все мы, только что принес этот самый славный Оксфордский обет в том, что он никогда не будет драться ни на какой войне…
Вечеринка показалась мне необыкновенно скучной еще и потому, что никого кроме меня не вдохновляла идея добыть чего-нибудь спиртного. Наконец, одна из девиц поддержала меня, отправив, в несколько деловитом тоне, за бутылкой ржаной
[227] в винный магазин за углом, на Третьей авеню. А когда я хлебнул содержимого бутылки, пригласила меня в отдельную комнату. Там она записала меня в члены Лиги молодых коммунистов. Я получил партийную кличку Фрэнк Свифт. Когда я поднял глаза от бумаг, девица уже растаяла, как не слишком увлекательный сон, и я потащился на Лонг-Айлендском поезде домой, унося с собой тайну имени, которую до сего дня стыдился кому-нибудь открыть. Слава Богу, теперь я недоступен для унижения.
