Я только один раз посетил собрание Лиги молодых коммунистов, проходившее в квартире одного из студентов. Присутствовавшие долго обсуждали, почему товарищ такой-то не посетил ни одну из встреч. Наконец пришли к выводу, что его отец слишком буржуазен, чтобы позволять подобное. Тогда я вышел на пустынную улицу и предоставил собранию идти своим чередом.
Хорошо было выйти на свежий воздух. Темные камни мостовой отзывались на мои шаги звонким эхом. В конце улицы, под стальной балкой надземной железной дороги призывно манили бледным янтарным светом окна бара. Внутри было пусто. Я взял бокал пива, закурил сигарету и вкусил сладкий миг облегчения и покоя.
Так закончилась моя карьера великого революционера. Я решил, что будет гораздо разумнее, если я останусь в стане «попутчиков». На самом деле мое вдохновенное стремление сделать что-то доброе для человечества с самого начала было не слишком сильным и довольно абстрактным. Мне по-прежнему было интересно творить добро только для одного человека в мире – для себя.
Пришел май, деревья на Лонг-Айленде зазеленели, и когда поезд на пути из города миновал Бэйсайд и шел через луга к Дугластону, можно было смотреть на летнюю дымку, что начинала разливаться над заливом, и считать лодки, которые только что спустили после зимнего перерыва на воду, и те небрежно покачивались на швартовке в конце маленького пирса. Теперь, в ставшие долгими вечера, когда Папаша возвращался домой ужинать, столовая еще была залита солнечными лучами. Он громко хлопал входной дверью, улюлюкал собаке и смачно шлепал на столик в прихожей кипу вечерних газет – давал всем знать, что он прибыл.
Вскоре Джон-Пол вернулся домой из своей школы в Пенсильвании, мои экзамены закончились, и нам стало нечего делать, кроме как купаться, слоняться по дому да слушать пластинки. Вечерами мы выбирались посмотреть какой-нибудь ужасный фильм, где едва не умирали от скуки. Машины у нас не было, – дядюшка не позволял прикасаться к семейному «бьюику», но это и к лучшему, поскольку я так и не научился водить. Так что обычно мы подъезжали до Грэйт-Нек на попутке, а по окончании фильма возвращались домой пешком по пустынной дороге мили две или три.
Почему мы вообще ходили на эти фильмы? Это еще одна загадка. Мне кажется я, Джон-Пол и наши приятели пересмотрели все, что вышло с 1934 по 1937 годы, без исключений. Большинство фильмов были просто ужасны. Более того, они становились хуже и хуже с каждой неделей, от месяца к месяцу. И с каждым днем мы ненавидели их все больше. В моих ушах до сих пор звучит фальшиво-бравурная музыка заставки из фильмов компании «Фокс» и кинохроники «Парамаунт», когда, вращаясь, камера медленно наплывает до тех пор, пока не нацелится тебе прямо в лицо. В мозгу до сих пор эхом отзываются голоса Пита Смита и Фицпатрика из кинопутешествий: «А теперь прощай, прекрасный Новый Южный Уэльс»
[228].
И все же признаюсь, что в глубине души я верен памяти моих прежних кумиров: Чаплина, У. К. Филдса, Харпо Маркса
[229] и многих других, чьи имена я забыл. Но картины с ними были редки, а в остальных, как ни странно, мы симпатизировали злодеям, а героев не выносили. На самом деле злодеев почти всегда играли более сильные актеры, и нам нравилось все, что они делали. Нам постоянно угрожало быть выкинутыми из кинотеатра за громогласный хохот во время сцен, которые по замыслу авторов должны были быть самыми трогательными и нежными, взывающими к наиболее тонким сторонам человеческой души – слезы Джеки Купера, смелая улыбка Элис Фэй за барьером в зале суда.
Кино скоро превратилось для нас с братом, да и всех наших близких друзей в настоящий ад. Мы не могли туда не ходить. Нас гипнотизировали желтые мерцающие огни кинотеатра и постеры с физиономией Дона Амичи
[230]. Но когда мы заходили внутрь, страдание от необходимости сидеть и смотреть всю эту колоссальную ахинею становилось столь острым, что вызывало почти физическую тошноту. Под конец я дошел до того, что едва мог досидеть до конца сеанса. Это как закурить сигарету, и сделав пару затяжек, бросить ее из-за невыносимо противного вкуса во рту.
В 1935 и 1936 годах жизнь снова, незаметно и постепенно делалась почти невыносимой.
Осенью 1935 года Джон-Пол отправился в Корнелл
[231], а я вернулся в Колумбию, преисполненный такого студенческого энтузиазма, что в минуту помрачения даже позволил внести свое имя в список университетской команды по гребле в легком весе. После пары дней на Харлем-Ривер и Гудзоне, когда мы пытались грести к Йонкерс и обратно сквозь то, что представлялось мне небольшим ураганом, я понял, что не хочу умереть молодым, и с тех пор старательно обходил лодочную станцию стороной.
Октябрь в Америке – прекрасное и опасное время. Воздух сух и прохладен, земля безумствует рыжим, золотом и пурпуром, истома августа мало-помалу покидает кровь, ты полон сил и амбиций. Это лучшее время для того, чтобы что-то начинать. Приходишь в колледж, и каждая строка в расписании занятий выглядит прекрасной. Название каждого предмета открывает дверь в новые миры. В руках свежие, чистые тетради ждут, чтобы их заполнили. Заходишь в библиотеку, вдыхаешь запах заботливо сохраняемых книг, и голова плывет от чистого, утонченного наслаждения. На тебе новая шляпа, возможно, новый свитер, новый костюм. Даже монетки в кармане чувствуют себя новенькими, а дома сияют в великолепном ярком солнце.
