Я говорил про себя: «Ты, Который сотворил ее, позволь ей жить дальше». Я был уверен, что жизнь – единственное благо. И если жизнь есть единственная ценность, единственная, главная реальность, ее продолжение зависит от воли (иначе, почему мы молимся?) Первоисточника всякой жизни, высшей Реальности, Того, кто есть Чистое Бытие. Того, кто есть Сама Жизнь, Кто просто есть. Молясь, я все это имплицитно признавал. И снова я молился, продолжая считать, что ни во что не верю.
Бонмаман жила. Надеюсь, в эти последние недели, когда она лежала безмолвная и беспомощная, Бог подавал ей свою благодать ради спасения ее души. Наконец в августе она умерла. Ее забрали, и сделали с ее телом то же, что и со всеми остальными. Это было лето 1937 года.
Папаша умер в ноябре 1936 года. Уже тогда, осенью, я начал заболевать. Я по-прежнему старался выполнять все, что делал прежде – слушать лекции, издавать «Ежегодник», работать, выступать без каких-либо тренировок на соревнованиях за университетскую команду по кроссу…
Однажды мы участвовали в забеге вместе с армейцами и принстонцами. Я, как обычно, пришел одним из последних. Добежав до финиша, я упал и лежал на земле, ожидая, что меня вот-вот вырвет. Я чувствовал себя так плохо, что мне было все равно, что подумают окружающие. Я больше не бодрился, не пытался ни подшучивать над собой, ни скрывать свое состояние. Я лежал так, пока мне не стало легче, потом поднялся и ушел, и больше ни разу не появился в спортивной раздевалке. Тренер и не потрудился меня искать и не уговаривал вернуться в команду. Это в равной степени устраивало нас обоих: с меня было довольно. Но мне не очень полегчало.
Раз я ехал Лонг-Айлендским поездом в город. Со мной была целая сумка работ, все сроки подачи которых прошли, и мне непременно нужно было сдать их в тот день. Кроме того, у меня было назначено свидание, которое я совсем не хотел пропустить. Когда поезд проходил мимо складов в Лонг-Айленд Сити, у меня вдруг все поплыло перед глазами. Меня не тошнило, но было ощущение, что центр тяжести где-то внутри меня неожиданно сместился и я словно начинаю падать в темную бездонную пропасть. Я поднялся и вышел на площадку между вагонами, чтобы вдохнуть немного воздуха, но колени так дрожали, что я испугался, что выскользну сквозь цепи между вагонами и закончу жизнь под колесами. Я вернулся в вагон, привалился к стене и так стоял. Странное головокружение длилось и длилось. Поезд нырнул в тоннель под рекой, все вокруг погрузилось во тьму и наполнилось ревом. Кажется, я пришел в себя только тогда, когда поезд уже подходил к станции.
Я был испуган. Первое, что пришло в голову – найти врача в медпункте отеля «Пенсильвания»
[256]. Он обследовал меня, выслушал сердце, измерил кровяное давление, дал чего-то выпить и сказал, что я переутомился. Спросил, чем я занимаюсь. Я ответил, что учусь в колледже и делаю еще уйму вещей сверх того. Он предложил мне отказаться от части занятий. Потом посоветовал отправиться в постель и попытаться поспать, а когда станет лучше, отправиться домой.
Следующее, что помню – я в номере отеля «Пенсильвания», лежу в кровати и пытаюсь заснуть. Но не могу.
Это была маленькая, узкая комната, довольно темная, несмотря на то, что окно, казалось, занимало бо́льшую часть стены перед моими глазами. Я слышал далекий шум машин, доносившийся снизу, с 32-й улицы. Но в самой комнате висела странная зловещая тишина.
Я лежал в постели и слушал, как в висках резкими толчками бьется кровь. Я едва мог держать глаза закрытыми. Но и открывать их мне тоже не хотелось. Я боялся, что, если только взгляну в окно, странное вращение в голове возобновится.
Это окно! Оно было огромно. Казалось, оно доходит до самого пола, и круговорот протащит постель и меня вместе с ней к краю бездны и швырнет в пустоту.
И где-то далеко, на самом краешке сознания, жесткий, насмешливый голосок нашептывал: «А не броситься ли тебе самому в это окно…»
Я отвернулся и попытался заснуть. Но кровь продолжала стучать и стучать в висках. Я не мог спать.
И я подумал: «Наверно, у меня нервное расстройство».
Потом я опять увидел это окно. От его вида у меня закружилась голова. От одной мысли о том, что я нахожусь так высоко над землей, я чуть не потерял сознание.
Вошел врач и, увидев, что я лежу с широко открытыми глазами, сказал:
– Мне казалось, я отправил тебя спать.
– Я не могу заснуть, – сказал я. Он оставил флакон с лекарством и ушел. Все, чего мне хотелось – поскорее выбраться из этой комнаты.
Когда врач ушел, я встал, спустился по лестнице, заплатил за номер и поехал на поезде домой. В вагоне мне стало получше. Дом был пуст. Я улегся в гостиной на кушетку, которую все называли «шезлонгом», и уснул.
Пришла Элси и сказала:
– Я думала, ты собирался пообедать в городе.
А я ответил:
– Мне стало плохо, и я вернулся домой.
Что это было со мной? Я так и не понял. Полагаю, это был нервный срыв. В дополнение к нему у меня нашли гастрит и подозревали начинающуюся язву желудка.
Врачи прописали мне диету и какие-то лекарства. Эффект от них был скорее психологический. Каждый раз, когда я собирался поесть, я начинал тщательно изучать, что именно мне подали, выбирал только полезное и съедал с педантичной добросовестностью. Помню, что мне рекомендовали есть мороженное. Против мороженого я совсем не возражал, тем более летом. Как приятно не только наслаждаться блюдом, но и утешаться соображениями о его полезности и полноценности. Я почти видел, как мороженое мягко, ласково, милосердно покрывает зарождающуюся язву прохладной целебной субстанцией.
В целом диета научила меня новому развлечению, культу пищи, которую я считал легкой и полезной. Она заставила меня думать о себе. Это было игрой, хобби, чем-то вроде психоанализа. Я полюбил иной раз порассуждать о пище, ее качестве и ценности для здоровья, словно был каким-то авторитетом в той области. Да и в остальное время я так и жил с мыслями о желудке и квартами поглощал мороженое.
Теперь в моей жизни главным стало то, с чем прежде я не был по-настоящему знаком: страх. Но так ли он был нов для меня? Нет, потому что страх неотделим от гордости и других страстей. Они могут скрывать его до поры, но он – обратная сторона монеты. Решка обернулась орлом, который будет клевать мои внутренности еще около года: легко же я стал Прометеем! Теперь все мои действия сопровождала унизительная осмотрительность и постоянная настороженность. Я заслужил это унижение. В нем было больше справедливости, чем я понимал.
Я отказался следовать нравственному закону, от которого зависят здоровье тела и рассудка: и за это стал похож на вздорную старуху, озабоченную бесчисленными надуманными правилами относительно здоровья, требованиями к пищевой ценности, и тысячами прочих нюансов. Правила сами по себе абсолютно смешны и глупы, однако неисполнение их грозило мне неопределенными, но ужасными последствиями: если я съем то, то потеряю сознание, если я не съем это, то ночью умру.
