Христос установил свою Церковь еще и для того, чтобы люди могли приводить к Нему других и на этом пути освящаться сами и освящать друг друга. Потому что через посредство наших ближних Сам Христос ведет нас к Себе.
Озарения, приходящие к нам в глубинах нашей собственной совести, следует сверять с откровением, которое, согласно непреложному божественному обетованию, дается нам теми, кто среди нас унаследовал место Христовых апостолов, теми, кто говорит нам во имя Христово и от Его Лица
[260]. Qui vos audit, me audit, qui vos spernit, me spernit
[261].
Когда доходит до признания Божественного авторитета в том, что нельзя уразуметь иначе, как через Его откровение, люди почитают безумием приклонить ухо и слушать.
[262] Из Откровения они не примут даже то, что иным путем узнать невозможно. Они предпочтут пассивно и безропотно внимать самой отвратительной лжи из газет тогда, когда всего лишь нужно поднять голову от газеты, которую они держат в руках, чтобы увидеть правду прямо перед собой.
К примеру, при виде одного лишь слова imprimatur на титульной странице книги – апробации епископа, дозволяющей печатать книгу на том основании, что в ней содержится здравое учение – некоторые едва не теряют рассудок от негодования.
Как-то в феврале 1937 года у меня завелись несколько свободных долларов, которые жгли мне карман. Я шел по Пятой авеню, и мое внимание привлекла полная ярких новых книг витрина книжного магазина «Скрибнерс»
[263].
В тот год я записался на курс средневековой французской литературы. Мысль удивительным образом возвращала меня назад, к тому, что мне помнилось с детских дней в Сент-Антонене. Вновь заговорила со мной глубокая, наивная, богатая простота двенадцатого-тринадцатого веков. Я написал работу по древней легенде “Jongleur de Notre Dame”, сравнив ее с рассказом из отцов-пустынников, приведенным в латинской Патрологии Миня
[264]. Я снова окунулся в католическую атмосферу и ощущал, пусть на природном уровне, ее оздоравливающее воздействие.
И вот, в витрине «Скрибнерс» я увидел книгу, озаглавленную «Дух средневековой философии»
[265]. Я вошел, взял ее с полки и просмотрел содержание и титульную страницу. Здесь говорилось, что книга составлена на основе лекций, читанных Этьеном Жильсоном
[266] в Абердинском университете. Это ни о чем мне не говорило, только сбивало с толку.
Я купил ее и еще одну книжку, которую, впрочем, теперь совершенно не помню, и на обратном пути в Лонг-Айлендском поезде вскрыл упаковку, чтобы полюбоваться на свои приобретения. И только тогда я увидел на первой странице «Духа средневековой философии» набранную мелким шрифтом строчку: «Nihil Obstat… Imprimatur»
[267].
Ощущение обмана и отвращение поразили меня словно удар подвздох. Я понял, что меня провели! Они должны были предупредить, что это католическая книга! Я бы ее ни за что не купил. Меня подмывало швырнуть томик в окно, туда, к домам Вудсайда, избавиться от него, как от чего-то опасного и нечистого. Вот такой ужас возбудили в просвещенном современном уме одна невинная латинская строчка и подпись священника. Мне непросто объяснить католику те запутанные и пугающие ассоциации, которые может вызвать мелочь вроде этой. Во-первых, надпись на латыни – трудном, древнем, темном наречии: уже в этом протестантское сознание видит намек на разного рода зловещие тайны, которые священники скрывают от простых людей с помощью этого непонятного языка. Но главное – сам факт, что они вершат суд о книге и решают, дозволять ли людям ее читать, уже пугает. Он сразу вызывает в воображении все реальные и надуманные ужасы инквизиции.
Что-то в этом роде я ощутил, когда открыл книгу Жильсона: понимаете – я восхищался католической культурой, но в то же время боялся Католической Церкви. В современном мире это не редкость. В конце концов, покупая книгу по средневековой философии, я отдавал себе отчет в том, что это будет католическая философия. Но имприматур ясно свидетельствовал, что все, что я встречу в этой книге, полностью соответствует зловещей и мистической тайне, – католической догме, и этот факт ошеломил меня настолько, что все внутри меня восстало против него в страхе и отвращении.
Теперь мне думается, что только по милости Божией вместо того, чтобы выбросить книгу, я ее прочел. Не всю, конечно, но больше, чем я обычно читал в произведениях такой глубины. Когда я вспоминаю книжные полки в Дугластоне, в маленькой комнате, служившей когда-то «берлогой» Папаше, заполненные книгами, которые я покупал и так никогда и не открыл, – я еще более поражаюсь тому, что прочел эту, и более того – запомнил.
