В прошедшем году, дело было, если не ошибаюсь, весной 1937-го, Гибни, Лэкс и Боб Герди постоянно обсуждали, не стать ли им католиками. Боб Герди был очень умный второкурсник с лицом ребенка и пышной вьющейся шевелюрой, очень серьезно относившийся к жизни. Он обнаружил в расписании магистратуры несколько курсов по схоластической философии и один из них посещал.
Гибни интересовался тем же, но, пожалуй, несколько в духе Джеймса Джойса – он уважал ее интеллектуальность, особенно у томистов, но интерес его был суховат и вряд ли мог привести к какому-то обращению.
На протяжении трех или четырех лет, что я знал Гибни, он все ожидал какого-то «знака», внятного и осязаемого, исходящего от Бога, – внутреннего потрясения, мистического переживания, которое заставило бы его сделать первый шаг. Но, ожидая появления знака, он делал все то, что обычно исключает и сводит на нет действие благодати. Так что на сегодняшний день никто из них не стал католиком.
Самым серьезным из всех в этом вопросе был Лэкс: этот человек родился с глубоким пониманием того, Кто есть Бог. Но без других и он не двинулся бы с места.
И наконец, я сам. Прочитав «Дух средневековой философии» и обнаружив, что католическое учение о Боге есть нечто поразительно цельное, я не пошел далее признания этого факта, разве что, – в один прекрасный день отправился в библиотеку и отыскал в каталоге De diligendo св. Бернарда, одну из книг, которые часто упоминал Жильсон. Но когда выяснилось, что в библиотеке есть лишь экземпляр на латыни, я не стал его брать.
Наступил ноябрь 1937 года. Однажды мы с Лэксом ехали в центр на одном из автобусов, сев в него на углу 110-й улицы и Бродвея. Мы обогнули южную границу Гарлема, миновали Централ-Парк и грязное озеро с лодками и въехали под сень деревьев на Пятой авеню. Лэкс рассказывал о книге, которую тогда читал, это была «Цели и средства» Олдоса Хаксли
[280]. Он рассказывал о ней так, что мне тоже захотелось ее прочесть.
Я пошел в книжный магазин «Скрибнерс», купил книгу, прочел и даже написал о ней статью, которую отдал Барри Уланову, тогдашнему редактору «Ревью». Он принял ее с ехидной усмешкой и напечатал. Усмешка относилась к обращению, которое отразилось в статье. Я имею в виду обращение, произошедшее со мной и с Хаксли, хотя один из тезисов, которые я попытался развить, заключался в том, что обращение Хаксли было ожидаемо.
Хаксли был одним из моих любимых романистов лет в шестнадцать – семнадцать, когда я выстроил свою невежественную философию удовольствий, основанную на том, что почерпнул из книжек. Теперь же все обсуждали, как он переменился. Судачить было особенно приятно, потому что все знали его знаменитого агностика-деда и его брата-биолога
[281]. И вдруг парень проповедует мистицизм.
Хаксли был слишком умен и проницателен и обладал слишком хорошим чувством юмора, чтобы допустить одну из тех глупостей, которые придают подобным обращениям смешной и нелепый вид. Над ним нельзя было посмеяться, во всяком случае, – ни над каким конкретным грубым промахом. Его случай не походил на обращения членов Оксфордской группы
[282], которые только публичным исповеданием и ограничивались.
Напротив, он много, глубоко и вдумчиво читал серьезную христианскую и восточную мистическую литературу, и вынес из нее ошеломляющую истину, что мистика представляет собой нечто абсолютно реальное и очень серьезное, это вовсе не какая-то смесь мечтательности, магии и шарлатанства.
Он не только признавал сверхъестественное, но и утверждал, что оно дается нам в опыте и представляет собой доступный, близкий и необходимейший источник нравственной жизни, из которого можно непосредственно черпать с помощью молитвы, веры, отрешенности, любви.
Смысл названия таков: нельзя использовать дурные средства для достижения благой цели. Главный тезис Хаксли состоит в том, что мы используем средства, которые делают благие цели недостижимыми: война, насилие, принуждение, захват. Он полагает, что люди неспособны использовать правильные средства потому, что погрязли в материальных, животных желаниях самой слепой, грубой и бездуховной стихии человеческой природы.
Мы должны освободиться от подчиненности этой низменной стихии и восстановить главенство ума и воли, отстоять свободу духа, которая нам совершенно необходима, коль скоро мы хотим жить как нечто большее, чем дикие звери, рвущие друг друга на части. И главный вывод из всего этого: мы должны практиковать молитву и аскетизм.
Аскетизм! Мысль о нем произвела революцию в моем сознании. До сих пор это слово означало для меня лишь странное и уродливое извращение, мазохизм, которому предаются люди, спятившие в извращенном и несправедливом обществе. Что за мысль – отказываться от желаний собственной плоти, даже применять специальные наказания, чтобы укротить и умертвить эти желания! До сего дня подобные идеи не вызвали у меня ничего, кроме мурашек по коже. Но Хаксли, конечно, не акцентировал физический аспект смирения и аскетизма, – и это правильно, – его интересовало не внешнее, а суть, сам принцип и то положительное, что заключено в отрешении от мира.
Он показал, что отказ от желаний плоти – не самоцель, но путь к освобождению и оправданию нашего истинного я, к высвобождению духа из невыносимых и самоубийственных оков рабского подчинения плоти, разрушительного для нашей природы, общества и мира в целом.
Но это не всё: свободный и возвращенный в свою стихию дух не одинок, он может найти абсолютный и совершенный Дух, Бога. Он может войти в союз с Ним, и это не метафора, а вопрос реального опыта. Согласно Хаксли, то, к чему приводит этот опыт, может быть, а может не быть нирваной буддистов, которая есть предельное отрицание всякого опыта и всякой реальности. Но по ходу рассуждений он приводит подтверждения, что это – реальный положительный опыт, или может им стать.
