Сеймур вдруг резко обернулся и сказал непривычно учтивым тоном:
– А, Брамачари, здравствуйте!
Перед нами стоял скромный маленький человек, очень радостный, с широкой, во все зубы улыбкой на смуглом лице. На голове его красовался желтый тюрбан с индийской молитвой, написанной красным по всей окружности, а на ногах, можете быть уверены, шлепанцы. Я пожал ему руку, все еще опасаясь, не ударит ли он меня каким-нибудь электрическим разрядом. Но он не ударил. Мы поехали в Колумбию на подземке, все на нас глазели, а я расспрашивал Брамачари о колледжах, в которых он побывал. Понравился ли ему Смит, понравился ли Гарвард. Когда мы выходили на 116-й улице, я спросил его, какой из колледжей понравился ему больше всего, и он признался, что все они для него на одно лицо, ему и в голову не приходило, что в таких вопросах могут быть какие-то особые предпочтения.
Я почтительно замолчал и стал обдумывать эту мысль. Мне было уже двадцать три, и в некоторых отношениях я был старше своего возраста. Конечно, меня должно было осенить, что место мало что значит. Но я был очень привязан к местам, и имел очень определенные предпочтения и предубеждения в отношении расположения, особенно колледжей, поскольку всегда хотел найти такой, в котором было бы приятно и жить, и преподавать.
После этого разговора я проникся симпатией к Брамачари, а он ко мне. Мы отлично ладили, особенно когда он понял, что я пытаюсь нащупать свой путь к прочной религиозной вере и к жизни, сосредоточенной, как и у него, вокруг Бога.
Сейчас меня более всего поражает, что он никогда не говорил мне о своей вере – разве что упомянул о некоторых внешних чертах их культа, и то гораздо позднее. Без сомнения, если бы я спросил, он рассказал бы всё, но я не был настолько любопытен. Мне было важнее услышать, как он оценивает наше общество и американскую религиозность, но возьмись я излагать его ответы на бумаге, потребовалась бы отдельная книга.
Он никогда не был саркастичным, ироничным или недобрым в суждениях: на самом деле он вообще не часто выносил какие-то оценки, особенно критические. Он просто констатировал факт, а потом начинал смеяться, тихо и простодушно, недоумевая, как так могут жить окружающие его люди.
Он был далек от того, чтобы смеяться над суетой и исступленностью американской городской жизни, над очевидным умопомрачением радиопередач или рекламных щитов. Смешным ему казался благонамеренный идеализм, встречавшийся на каждом шагу. А самым смешным был тот пыл, с каким протестантские миссионеры, подойдя к нему, спрашивали, скоро ли Индия примет их веру. Он часто рассказывал нам, как далека Индия от протестантизма, да и от католичества, если на то пошло. Одной из главных причин, по которой христианские миссионеры не способны глубоко затронуть огромное население Азии, он называл то, что в социальном плане они ставят себя выше туземцев. Церковь Англии, например, вводит строгое разделение – белые в одну церковь, туземцы – в другую: и каждый в своей церкви слушай проповеди о братской любви и единении. И так они надеются обратить индийцев.
Кроме того, христианские миссионеры, по его мнению, страдают одним большим недостатком: они слишком хорошо, слишком комфортно живут. Они так заботятся о себе, что индусы просто не могут признать их святыми, даже закрыв глаза на то, что они едят мясо, что само по себе для туземцев неприемлемо.
Я ничего не знаю о миссионерах, но не сомневаюсь, что по нашим стандартам их жизнь и сложна, и тяжела, и уж конечно, мы не назвали бы ее комфортабельной. По сравнению с Европой или Америкой она по-настоящему жертвенная. Подозреваю, что если бы они жили так, как вынуждено жить огромное большинство азиатов, то в буквальном смысле оказались бы в смертельной опасности. Трудно ожидать, что они станут ходить босыми, спать на циновке и обитать в хижине. Но одна вещь несомненна: у язычников свое представление о святости, и аскеза в нем играет огромную роль. Согласно Брамачари, индийцы считают, что христиане этого не понимают. Конечно, он говорил в основном о протестантских миссионерах, но боюсь, то же самое относится ко всем, кто попадает в тропический климат из так называемых «цивилизованных» стран.
Собственно говоря, я не вижу причин опускать руки. Брамачари говорил то, что хорошо известно из Евангелия. Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода
[288]. Индийцы ждут от нас не строительства школ и больниц, хотя это хорошо и полезно, и может быть особенно нужно в Индии: они хотят знать, есть ли у нас святые.
Я нисколько не сомневаюсь, что многие наши миссионеры – святые: и они способны еще более возрастать в святости. А значит, дело христиан на Востоке не безнадежно. В конце концов, святой Франциск Ксаверий
[289] обратил сотни тысяч индийцев в шестнадцатом веке и основал в Азии сильные христианские общины, просуществовавшие несколько столетий безо всякой материальной поддержки извне, из католического мира.
Брамачари не сообщил мне ничего такого, чего бы я и раньше не знал о Церкви Англии или о других протестантских сектах, с которыми он познакомился. И все-таки мне было интересно его мнение о католиках. Они, конечно, не приглашали его проповедовать с кафедры, но из любопытства он зашел в несколько католических церквей. Он сказал мне, что только в них он почувствовал, что люди действительно молятся.
Только здесь он увидел веру, обладающую жизненной силой. Только для католиков любовь Божия была по-настоящему важна, она пронизывала их естество, а не оставалась предметом благочестивых рассуждений и переживаний.
Правда, описывая поездку в большой бенедиктинский монастырь на Среднем Западе, он снова начал посмеиваться. Рассказал, что там ему показали множество мастерских, всякую технику, печатные станки, и провели его по всему «заводу», словно они только и заняты строительством да предпринимательством. У него сложилось впечатление, что насельники больше увлечены издательской деятельностью, писательством да учительством, чем молитвой.
Брамачари был не тот человек, на которого могли произвести впечатление высказывания вроде «В этой церкви витражей на четверть миллиона долларов… у органа шесть рядов клавиш и еще барабаны, колокола и механический соловей … а в алтаре – барельеф работы настоящего живого итальянского художника».
Меньше всего он питал уважение к разного рода маргинальным сообществам, странным, эксцентричным сектам – вроде Христианских ученых
[290], Оксфордской группы и тому подобному: они, в определенном смысле, очень уж уютные. Не то чтоб я сам о них много размышлял, но мое уважение к Брамачари возросло.
