Он не имел обыкновения облекать свои слова в форму рекомендаций, но один совет, который он мне дал, я забуду не скоро: «Христиане написали много прекрасных мистических книг. Тебе нужно прочитать “Исповедь” св. Августина и “Подражание Христу”»
[291].
Я, конечно, слышал и о той, и о другой книге, но он говорил так, словно был уверен, что большинство людей в этой стране не подозревают о существовании этих книг. Вероятно, он ощущал себя обладателем истины, незнакомой большинству американцев, хранителем давно забытого ими наследия собственной культуры, о котором он мог им напомнить. Он повторил сказанное, не без некоторой серьезности:
– Да, ты должен прочесть эти книги.
Он нечасто говорил так убежденно.
Когда теперь я оглядываюсь на те дни, то думаю – не для того ли, отчасти, Бог вел его весь этот долгий путь из Индии, чтобы он произнес эти слова.
Есть некая ирония в том, что я невольно обратился к Востоку в поисках мистической литературы, словно ее не было в христианской традиции. Помню, как я продирался сквозь увесистые тома отца Вигера, полагая, что то, что в них представлено, – высшая точка религиозного развития человечества. Причина, наверно, в том, что из «Целей и средств» Хаксли я вынес предубеждение, что христианство – религия менее чистая, потому что «погружена в материю», – ведь она не гнушается прибегать в литургии таинств к материальным вещам, и опираясь на чувственное восприятие, от них возводит души людей к чему-то высшему.
Впрочем, даже если бы Брамачари не дал мне этого совета, я в конце концов все равно обратился бы к отцам церкви и схоластической философии, потому что к ним подводило меня одно счастливое открытие, которое я сделал, работая над дипломом магистра искусств.
Этим открытием стала книга, распутавшая все узелки проблемы, которую я хотел разрешить в своей дипломной работе: «Искусство и схоластика» Жака Маритена.
IV
Последняя неделя учебного года в Колумбии была довольно сумбурной. Лэкс и Фридгуд прилагали тщетные усилия уложить свой скарб, готовясь к отъезду. Брамачари жил у них, пристроившись на кипах книг. Лэкс пытался закончить роман – выпускную работу на курсе профессора Нобби по новеллистике. Все его друзья вызвались написать по куску книги, но под конец она превратилась в трехстороннее предприятие: писали Лэкс, я и Дона Итон. Когда наш труд попал в руки Нобби, тот ничего не заметил и поставил нам «B»
[292] с минусом, что нас вполне устраивало.
Вскоре в город приехала мама Лэкса, чтобы в эти последние безумные недели перед выпуском быть рядом с ним и вовремя подхватить его, если он начнет падать. Теперь ему приходилось обедать по большей части дома, в квартире, которую мама сняла в Батлер-Холл. Иногда я заходил и помогал ему потреблять всякую здоровую пищу.
Тогда же мы собирались совершить круиз вверх по Гудзону и каналу Эри в Буффало на нефтеналивной барже: родственник Лэкса работал в нефтяном бизнесе. Оттуда мы должны были добраться до родного города Лэкса – Олеана, который находится как раз в этом уголке штата Нью-Йорк.
В день выпуска мы расположились на подоконнике комнаты Лэкса и распили бутылку шампанского, глядя на залитые солнцем Саут-Филдс и наблюдая, как люди собираются под деревьями перед Гамильтоном, где и нам вскоре предстояло слушать речи и жать руку Николасу Мюррею Батлеру.
Меня не касалась эта июньская выпускная церемония. Мое торжество ограничилось получением диплома в кабинете секретаря в прошлом феврале. Однако, одолжив шапочку и мантию у Доны Итон, которая в прошлом году окончила Барнард-колледж, я пошел и сидел вместе со всеми, пародировал речи с остроумием, которое, правда, слегка притупило принятое в Фернальде
[293] шампанское.
Наконец мы встали и медленно потянулись вверх по шатким деревянным ступенькам временного помоста, чтобы пожать руку всяким официальным лицам. Президент Батлер оказался гораздо ниже ростом, чем я ожидал. Он выглядел особенно жалко и, пожимая руку, что-нибудь едва слышно бормотал каждому студенту. Мне дали понять, что последние несколько лет вошло в обычай говорить ему на прощание какую-нибудь гадость.
Я ничего не сказал. Просто пожал руку и шагнул дальше. Следующий, к кому я подошел, был декан Хоукис
[294], который с удивлением глянул на меня из-под кустистых седых бровей и прорычал:
– А ты что здесь делаешь, а?
Я улыбнулся и прошел мимо.
В конце концов мы никуда не поплыли на нефтяной барже, зато отправились в Олеан на поезде, и я впервые увидел край, где в один прекрасный день мне предстояло узнать, как быть счастливым, и этот день был уже не за горами.
Благодаря воспоминанию о счастьи эта часть штата Нью-Йорк так красива в моей памяти. Но она и сама по себе хороша, вне всякого сомнения. Глубокие долины, мили и мили высоких, пологих, покрытых лесами холмов, широкие поля, большие красные сараи, белые дома ферм, маленькие тихие города – все это выглядело еще прекраснее и выразительнее в косых лучах заходящего солнца, когда мы миновали Элмайру-.
Поезд шел милю за милей, час за часом, и возникало впечатление огромности Америки, я ощутил размах раскинувшейся на весь континент страны и безбрежного, ясного неба. А цвета, свежесть, простор и богатство земли! Ее чистота. Целостность. Это молодая, и в то же время старая страна. Зрелая страна. Ее очищали и обустраивали не одну сотню лет.
Сойдя в Олеане, мы вдохнули его целебный воздух и прислушались к тишине.
Я оставался здесь не больше недели, и с нетерпением рвался назад, в Нью-Йорк, поскольку был по обыкновению влюблен.
Но кое-что мы успели: однажды в полдень, по пути к индейской резервации, мы свернули с главной дороги, чтобы бросить взгляд на низкие кирпичные строения францисканского колледжа.
Он назывался колледж Св. Бонавентуры. Это место нравилось Лэксу, а его мать часто по вечерам слушала здесь лекции – главным образом курсы по литературе, которые читали братья-францисканцы. Лэкс был дружил с отцом-библиотекарем и любил местную библиотеку. Мы въехали на территорию и остановились у одного из зданий.
