Как поменялся смысл слова «добродетель» за последние триста лет! Ни в одной из латинских стран его так не осмеивали и не презирали, так что, по-видимому, оно пострадало в первую очередь от кальвинистов и пуритан. Сегодня оно звучит в разговорах циничных старшеклассников в качестве пренебрежительного ярлыка, да эксплуатируется в театрах ради глумливого и низкопробного сарказма. Кто только не потешается над добродетелью, главным значением которой стала ханжеское притворство лицемерных и слабодушных людей.
Маритена не смущали подобные пошлости, и он со всей простотой использовал этот термин в его схоластическом значении, и прилагал к искусству, определяя его как «добродетель практического ума». Это было для меня внове и помогло очистить ум от всех миазмов, оставленных в нем предрассудками в отношении добродетели, которые были сильны во мне как ни в ком другом. Я никогда не любил пуританство, и теперь мне, наконец, открылось здравое представление о добродетели, как об источнике счастья. Добродетели – это силы, помогающие нам стать счастливыми. Без них не может быть радости, ибо они привычки поведения, которые гармонизируют и совершенствуют наши природные энергии, восстанавливают нашу природу и ведут нас к единению с Богом, которое в конце концов приносит нам вечный мир.
К началу сентября 1938 года, тому времени, как я был готов писать текст диплома, завершилась и подготовка моего обращения. Как легко и ясно это получилось при всех благоприятствующих внешних обстоятельствах, которыми сопроводил мой путь милостивый Промысел Божий! За какие-то полтора года, прошедшие с тех пор, как я прочел «Дух средневековой философии», я превратился из убежденного «атеиста» в человека, признающего, что религиозный опыт способен вознести нас до вершин благодатной славы.
Я не только понял все это умом, но и начал желать этого. Я стал искать средства, которые помогли бы мне обрести мир и соединили бы с Богом. Я захотел посвятить свою жизнь Богу, служить Ему. Намерение все еще оставалась неясным и смутным, смехотворно оторванным от практики: я мечтал о мистическом союзе с Богом, тогда как сам не придерживался даже азов нравственного закона. Но я был убежден, что цель моя реальна и достижима, и если была в этой уверенности какая-то самонадеянность, уверен, Бог простил ее, снисходя к моей глупости, беспомощности и зная, что я действительно был готов делать то, чего, по моему мнению, Он ждал от меня на пути к Нему.
О, как же я был слаб и слеп, хотя и думал, что вижу, куда иду, и почти знаю дорогу! Как обольщает нас ясное знание, почерпнутое из книг. Оно заставляет нас полагать, будто мы действительно понимаем то, с чем не сталкивались на практике. Я помню, с каким знанием дела и с каким энтузиазмом часами мог говорить о мистицизме и опытном познании Бога, то и дело подпитывая горячность аргументации скотчем и виски с содовой.
Именно так было, к примеру, в День труда
[297]. Я поехал в Филадельфию с Джо Робертсом, который снимал комнату в том же доме, что и я, и который участвовал во всех баталиях на пятом этаже Джон-Джея последние четыре года. Он уже окончил университет и работал в каком-то отраслевом журнале, посвященном дамским шляпкам. Всю ночь мы сидели с ним и его другом в большой темной придорожной закусочной на окраине Филадельфии, споря и споря о мистицизме, выкуривая одну сигарету за другой и неуклонно пьянея. В конце концов, исполненный решимости искать чистоты сердца, которая позволяет нам видеть Бога
[298], я отправился после закрытия баров с ними в город, в большой подпольный клуб, где нам удалось, наконец, завершить дело и напиться в стельку.
Мои внутренние противоречия действительно находили разрешение, но пока только в теории, но не в жизни. И не потому, что мне не хватало рвения, просто пока я был прочно опутан грехами и пристрастиями.
Мне кажется, есть одна истина, которую должны знать те, кто живет в миру, особенно в наше время: нам только кажется, что разум не зависит от наших желаний и привычек повседневной жизни. Наши страсти постоянно его ослепляют и извращают. То, что разум нам представляет с видимой объективностью и беспристрастностью, в действительности отягчено корыстью и ложью. Мы достигаем изумительных высот самообольщения, и тем легче, чем сильнее стараемся убедить себя в своей полной непогрешимости. Наши плотские желания – а под этим я понимаю не только греховные похоти, но и обычное стремление к комфорту, покою, уважению со стороны других людей – порождают в нас множество заблуждений и ошибок. И пока мы не изживем своих тайных стремлений, наш разум (который, работая независимо, воспринимал бы всё ясно) будет представлять нам всё в искаженном и приспособленном к ним виде.
Поэтому, даже если мы действуем с наилучшими побуждениями и воображаем, что творим благо, вполне может быть, что на самом деле мы наносим вред и идем наперекор собственным благим намерениям. Таковы дороги, кажущиеся людям столь добрыми, а заканчивающиеся, тем не менее, в глубинах ада.
Единственный выход – благодать, благодать, повиновение благодати. Но я все еще находился в рискованном положении, сам собой руководя и сам себе толкуя благодать. Чудо, что я вообще добрался до спасительной гавани.
Где-то в августе я, наконец, поддался побуждению, которое уже давно жило во мне. Каждое воскресенье я выходил из дому и отправлялся на Лонг-Айленд, чтобы провести день с той самой девушкой, стремление к которой так спешно возвратило меня из дома Лэкса в Олеане. И каждую неделю с приближением воскресенья меня наполняло растущее желание остаться в городе и пойти в какую-нибудь в церковь.
Сначала мне казалось, что нужно постараться найти каких-нибудь квакеров, и побывать у них на службе. Я все еще, как в детстве, симпатизировал квакерам, несмотря на то, что прочел Уильяма Пенна.
Но, вполне естественно, учитывая то, над чем я работал в библиотеке, меня все сильнее влекло в католическую церковь. Наконец, тяга стало столь сильной, что я не смог ей сопротивляться. Я позвонил своей девушке и сказал, что не приеду в эти выходные. Я решил отправиться на мессу.
Первая месса в моей жизни! Я несколько лет прожил на континенте, бывал в Риме, заходил в сотни католических соборов и церквей, но ни разу не слышал мессы. Если в церквях, в которые я заходил, шла служба, я всегда убегал, поддавшись нелепой панике протестанта.
Я никогда не забуду, что чувствовал в тот день. Во-первых – это светлое, сильное, мягкое и ясное внутреннее побуждение, которое повторяло: «Иди на мессу! Иди на мессу!» Это было нечто новое и непривычное: голос, который словно подталкивал меня, твердая, растущая уверенность в том, что мне необходимо сделать. В нем были обаяние и простота, которые мне трудно описать, и когда я поддался ему, он не торжествовал надо мной, не торопил молиться, а влек вперед безмятежно и целеустремленно.
