Наконец мы вышли из хранилища с полными охапками.
– Можно нам все это взять, отец?
– Конечно, конечно, берите, пожалуйста.
Мы подписали невразумительный пропуск и пожали друг другу руки.
– До свиданья, мистер Миртль, – сказал отец, и, сложив руки, стоял в дверях, пока мы спускались по лестнице со своей добычей.
Я еще не понимал, что нашел место, где мне предстоит узнать счастье.
Мы принесли книги в коттедж и едва ли открыли их за все лето: однако, они были здесь, поблизости, – на случай, если нам понадобится что-то почитать. На самом деле в них не было необходимости, потому что мы, наконец, удобно пристроили свои пишущие машинки и принялись писать. Райс сочинил роман под названием «Синий конь», уложившись в десять дней. В нем было около ста пятидесяти страниц с иллюстрациями. Лэкс написал несколько новелл, которые потом соединил в одно произведение и назвал «Сверкающий дворец». Моя же рукопись росла и росла, и под конец распухла до пятисот страниц. Сначала она называлась «Дуврский пролив», потом «Ночь перед битвой», потом «Лабиринт». В окончательном виде она стала короче, я наполовину переписал ее и отправил нескольким издателям. К моему огорчению ее так и не напечатали, – то есть, это тогда я был огорчен, – но теперь горячо поздравляю себя с тем, что эти страницы не увидели свет.
Роман был отчасти автобиографическим, и потому включал некоторые события, которые я описывал в книге, которую вы сейчас читаете, но гораздо больше там было того, чего я сейчас стараюсь избегать. Попутно выяснилось, что писать и легче и увлекательней, если добавить в рассказ побольше вымышленных персонажей. Так сочинять приятно. Когда правда наскучила, я ввел в качестве побочного персонажа дурачка по имени Теренс Метротон. Потом я переименовал его в Теренса Парка, потому что когда я показал рукопись дяде, тот огорошил меня, усмотрев в Теренсе Метротоне анаграмму моего собственного имени. Конфуз вышел ужасный, потому что персонаж получился у меня совершенным болваном.
Удовольствие сидеть под деревьями на вершине горы, глядя на раскинувшиеся перед тобой мили пейзажа и безоблачного неба, слушая весь день пение птиц, и здоровый труд, когда ты страницу за страницей пишешь роман, сидя под деревом у сарая, сделали эти недели очень счастливыми.
Мы могли бы извлечь больше из этой поездки. Мне кажется, у всех нас было ощущение, что на этой горе можно жить отшельниками: беда в том, что никто из нас на самом деле не знал как. И меня, в некотором роде самого решительного и в то же время самого толстокожего во всем, что касалось нравственного выбора, все время непреодолимо тянуло спуститься в долину – узнать, что идет в кино, заглянуть в игровые автоматы или выпить пива.
Успешнее всего наше смутное желание вести жизнь уединенную и в некотором роде подвижническую сказалось на бородах, которым мы позволили свободно расти, что они и делали более или менее постепенно. Лучшая борода получилась у Лэкса – черная и внушительная. У Райса – несколько клочковатая, но, когда он улыбался, в сочетании с крупными зубами и раскосыми как у эскимоса глазами, смотрелась неплохо. Я же тешил себя тайной надеждой, что похожу на Шекспира. С этим украшением я вернулся в Нью-Йорк и явился на Всемирную выставку. Я стоял, глядя на какое-то мероприятие, посвященное Африке, и молодой человек, который явно не был исследователем Африки, но одет был в подходящий для этого занятия белый костюм, принял меня за настоящего африканского первопроходца. По крайней мере, он засыпал меня вопросами о центральной Африке. Подозреваю, что мы оба жонглировали знаниями, почерпнутыми из одного замечательного фильма под названием «Темный восторг»
[352].
Коттедж мог бы стать прекрасным местом уединения, и теперь мне жаль, что мы мало использовали его возможности. Лэкс был единственным, у кого хватало ума иногда встать рано утром, на рассвете. Я же обычно спал до восьми, затем жарил себе пару яиц, проглатывал миску кукурузных хлопьев и сразу садился писать.
Больше всего на использование уединения для медитации походили те полуденные часы, что я проводил лежа в высокой траве, которой заросла лужайка, под небольшим персиковым деревом, и читая, наконец, «Исповедь» блаженного Августина или «Сумму» святого Фомы.
Я принял идею Лэкса о том, что святости может достигнуть тот, кто желает ее. Принял и мысленно убрал на полку к другим идеям, ничего не сделав для того, чтобы ее воплотить в своей жизни. Что за проклятие лежало на мне, почему я не мог претворить веру в действие, а свое знание о Боге – в конкретные усилия стяжать Того, в Ком я признавал единственное истинное благо? Но нет, я довольствовался умозрительными построениями и спорами. Мне кажется, причина в том, что мое знание было в большой степени естественным и интеллектуальным. В конце концов, Аристотель в знании Бога полагал величайшее блаженство, которое было доступно ему, язычнику, и видимо, он был прав. Высоты, постигаемые в метафизических размышлениях, вводят человека в сферу чистых, тонких наслаждений, дающих самую устойчивую радость, которую только можно обрести в естественном порядке вещей. Когда вы поднимаетесь на ступень выше и основываете свои рассуждения на предпосылках, открытых в Писании, удовольствие становится еще глубже и совершеннее. И все же, даже если предметом исследования становятся тайны христианской веры, способ их созерцания, умозрительный и безличный, мешает преодолеть естественный уровень, по крайней мере в том, что касается практических следствий.
В таком случае получается не размышление, а своего рода ненасытная интеллектуальная и эстетическая страсть, высокий, утонченный, даже добродетельный вид эгоизма. А если оно не способствует движению воли к Богу и действенной к Нему любви, то такая медитация бесплодна и мертва, и даже, при определенных обстоятельствах, может обернуться грехом – или, по крайней мере, несовершенством.
Опыт научил меня одному важному моральному правилу: совершенно бесполезно рассчитывать свои действия, подобно тому как составляют список из двух колонок: в одной – грехи, которых следует избегать, в другой – то, что «не есть грех», и что можно принимать без рассуждения.
Многим католикам это безнадежно ложное разделение заменяет все нравственное богословие. Пока они в поте лица зарабатывают себе на жизнь, и их возможности более или менее ограничены, такое упрощение не очень страшно: но Боже упаси, когда они уходят в отпуск, или когда наступает субботний вечер. Не потому ли в субботний вечер повсюду так много пьяных ирландцев, ведь все мы знаем, – и это действительно так – что неполное опьянение per se
[353]– простительный грех. Тут-то и вступает в дело принцип двух колонок. Мысленно проводим пальцем вдоль колонки смертных грехов. Пойти в кино, где мужчина и женщина лупят друг друга смертным боем на протяжении сотен футов кинопленки – не есть смертный грех per se. Так же и – выпить, также – азартные игры. Следовательно – все это принадлежит к роду занятий, которые не запрещены. Следовательно, они разрешены. Следовательно, если кто-то скажет – неважно, насколько он авторитетен, – что тебе не следует этого делать, – он еретик. При некоторой неосторожности легко оказаться в положении, когда начнешь утверждать, что ходить в кино, играть в азартные игры и выпивать – это добродетель…
