Движение поездов в сторону границы Германии было остановлено. Воздушное сообщение прервано. Улицы были пусты-. Возникало впечатление, что все приготовлялось к первой большой воздушной атаке, о которой все гадали, которую описывал Г. Д. Уэллс и другие писатели, и которая однажды ночью обрушится на Лондон…
В четверг вечером накануне первой пятницы сентября я отправился на исповедь в собор Св. Патрика, а потом, со свойственным мне упрямством, заглянул в «Диллон», – это был бар, в который мы часто захаживали, он располагался напротив служебного входа Центрального театра. Мы с Гибни любили устроиться здесь, ожидая окончания спектакля, и засиживались до часа, а то и двух ночи с несколькими знакомыми девушками, игравшими в театре эпизодические роли. В тот вечер я встретил здесь Джинни Бертон, которая не участвовала в шоу, но могла бы играть в десятке куда более сильных спектаклей. Она сказала, что на День труда
[358] возвращается домой в Ричмонд, и пригласила меня с собой. Мы договорились встретиться на Пенсильванском вокзале на следующее утро.
Наступило утро, я рано проснулся и включил радио. Я не слишком вникал, что именно они говорили, но голоса больше не были усталыми: в них было больше металла, и это означало, что случилось нечто действительно важное.
По пути на мессу я узнал, что произошло. Бомбили Варшаву, началась настоящая война.
В церкви во имя Франциска Ассизского у Пенсильванского вокзала шла праздничная месса. Священник стоял у алтаря под мозаикой апсидного свода, и голос его возносился в торжественных каденциях вступления к евхаристическому канону
[359] – древних, прекрасных и священных словах неувядаемой Церкви. Vere dignum et justum est aequum et salutare nos tibi semper et ubique gratias agere, Domine sancte, Pater omnipotens, aeterne Deus
[360]…
Это был голос Церкви, Невесты Христовой, которая в мире сем, но не от мира сего, чья жизнь продолжается сквозь все войны, гонения и революции, и всю людскую злобу, жестокость, ненасытность и несправедливость. Воистину достойно и праведно, во всякое время и на всяком месте воздавать благодарение Тебе, Господи Святый, Отче всемогущий, Боже вечный: великая молитва, возвращающая всем войнам их реальную малость и незначительность перед лицом вечности. Это молитва, которая открывает врата вечности, она исходит из вечности и уходит в нее, увлекая наши умы в свою глубокую и исполненную мира мудрость. Всегда и на всяком месте благодарить Тебя, всемогущий Отец. Не о том ли пела Церковь, единое Тело, уже начавшее страдать и истекать кровью в новой войне?
Посреди войны, посреди страданий она благодарила Его. Не за войну и страдание, но за Его любовь, которая, как она знала, хранила ее и нас в этой новой беде. И, поднимая к Нему свой взор, она сквозь все это видела одного только вечного Бога, внимала только Его действиям, Его любви, Его мудрости, а не нелепой жестокости второстепенных событий. Ему Церковь, Его Невеста, вместе со всеми ангельскими чинами, возносила хвалу через Христа.
Я преклонил колени у алтарной преграды и в этот первый день Второй мировой войны из рук священника принял в причастии Христа, Которого снова пригвождали к кресту последствия моих грехов и грехов всего эгоистичного, глупого, идиотского мира людей.
Уикенд в Вирджинии получился не особенно веселым. В субботу утром, когда мы выехали из Ричмонда в Урбанну, где семья Джинни держала судно, которому предстояло участвовать в регате, стало известно о потоплении «Атении»
[361], а после, тем же вечером, у меня вдруг заболел зуб мудрости. Боль изводила меня всю ночь, а утром я, вымотанный бессонницей, пошатываясь и держась рукой за ноющую челюсть, отправился на регату.
В конце причала рядом с заправкой для моторных лодок стояла большая красная бочка кока-колы со льдом, мы остановились неподалеку в тени ворот большого пахнущего смолой и такелажем эллинга послушать диктора, вещавшего по радио из Лондона.
Голос звучал успокаивающе. Город еще не бомбили.
Через узкую горловину мы вышли из скалистой бухты в широкую, сияющую солнцем дельту реки Раппаханнок, все отпускали шуточки по поводу «Бремена»
[362]. Большой немецкий лайнер снялся с якоря и отбыл из Нью-Йорка без всякого предупреждения и исчез. Время от времени какой-нибудь высокий женский голос, на южный манер растягивая гласные, выкрикивал:
– Вон «Бремен».
В кармане у меня был флакон с лекарством, и с помощью спички и клочка ваты я смазывал ужасно разболевшийся зуб.
Когда я вернулся в Нью-Йорк, выяснилось, что война обещает быть не такой уж безжалостной, – по крайней мере, так казалось. Жестокие бои шли в Польше, но на западе Европы ничего не происходило. Теперь, когда напряжение ожидания спало, люди стали спокойней и уверенней, чем были перед началом военных действий.
Я пошел к дантисту, который ломал и крошил мне челюсть, пока не извлек из моего черепа зуб мудрости. Тогда я вернулся домой на Перри-стрит, лег на кровать, поставил старую пластинку Бикса Байдербека, трубача оркестра Пола Уайтмена, и принялся промокать свой кровоточащий рот антисептиком, пока им не пропахла вся комната.
