Ну а что касается моего уговора с Джей-Элом, мы с Джеффом вернулись к работе над нашим четвертым альбомом, который получил название Homebase — «На исходную». Но теперь мы снимались в сериале, и работать над музыкой приходилось по совместительству, ночами. Мы привыкли к неограниченным срокам — в прошлом мы давали себе месяцы на то, чтобы придумать, сочинить и записать музыку (и пожрать наггетсов). Но теперь сроки стали жестче, и мы должны были проводить каждую секунду сосредоточенно и целенаправленно. Как говорил папуля: «Можете заниматься какой угодно фигней, но только не на работе». Результат получился прямо противоположным всей ситуации с And in This Corner…: для Homebase мы написали в два раза больше песен за половину того же срока и на четверть того же бюджета. И эти песни были лучше.
Телевизионный успех снял с нас требование, которое раньше было обязательным — новая пластинка больше не обязана была стать хитом. Если альбом провалится, с нами ничего не случится — за жилье (и налоги) мы теперь платили тем, что зарабатывали в сериале. Мы снова могли просто хорошо проводить время, я был собой, Джефф был Джеффом, и мы оба вернулись к тому, что сделало нас классными. Мы вернулись на исходную.
Мы также впервые показали наш творческий процесс новым продюсерам и другим работникам индустрии. Я работал в Чикаго, заканчивал запись вокала для альбома с парой молодых продюсеров Jive Records по прозвищу Хула и Фингерс, а Джефф доделывал микширование в Нью-Йорке. В 6 часов вечера я должен был вылетать из Чикаго в Лос-Анджелес. Накануне мы с Хулой и Фингерсом тусовались всю ночь напролет, празднуя завершение работы над пластинкой, и я сорвал голос в клубе. По дороге в аэропорт я заехал в студию, чтобы взять в самолет пару копий компакт-дисков с нарезанным альбомом. Хула дал мне диск, я сунул его в рюкзак и пошел на выход.
Фингерс крикнул мне вслед:
— Чувак, мы тут еще с одним треком поиграли. Джефф сказал, что ему нравится. Он велел дать его тебе и посмотреть, не хочешь ли ты что-нибудь быстренько начитать.
Я был измотан, голоса не было, я морально уже летел домой в Лос-Анджелес, а кроме того, альбом был закончен. Фингерс держал в руках диск, на котором маркером было написано «Без названия», и одна эта надпись меня уже возмущала. От мысли о необходимости записывать еще одну песню сводило живот. Нет, хватит с меня.
— Фингерс, братан, — сказал я. — Я тебя очень ценю, ты отлично поработал. Но я ужасно устал. Слышишь же, какой у меня голос. Я ничего не смогу начитать, даже если захочу. Чтобы заставить меня записать еще одну песню, диск мне должен вручить господь Бог, не меньше.
Парни посмеялись, но диск я из вежливости взял.
В аэропорт О’Хара я прибыл за час до вылета и обнаружил, что рейс 1024 в Лос-Анджелес задерживается на полтора часа.
Ну елки зеленые — почему так всегда? Чем сильнее хочешь домой, тем дольше задерживается рейс.
Я нашел тихий уголок, нацепил наушники и решил послушать песню «Без названия». Трек начинался голосом Фингерса, который тонул в безумной барабанной партии и нарастающем радостном гуле толпы.
Барабаны в студию!!!
Аа-а-а-а-а-а, йе-е-е-е-е!
А затем страстный женский голос:
Лето, лето, летний зной
Детка, отдохни со мной
«О-бал-деть».
Наверное, я выглядел как буйнопомешанный посреди аэропорта. У меня было такое лицо, которое делают музыканты, когда песня качает. Морщатся, будто рядом что-то сдохло. Я так качал головой, что она готова была оторваться и слететь с плеч.
Я быстро выхватил тетрадку из рюкзака, и следующие два часа были настоящим божественным откровением. Я не то что написал песню Summertime — я призвал ее. Мой разум провалился в блаженство филадельфийской летней поры. Я почувствовал, как плыву по волнам своих летних воспоминаний из детства, а моя рука записывает, едва поспевая за мной. Summertime — единственная песня, которую я разом написал от начала до конца, не исправив и не изменив ни словечка. На пластинку текст попал в своем первозданном виде. Это был чистый поток сознания. Позже я узнал термин, который полностью передает то, что я испытал в тот вечер в аэропорту: психография или автоматическое письмо. Это теоретически экстрасенсорная способность, которая позволяет человеку создавать текст бессознательно. Скептики называют это самообманом, а я — «очередной „Грэмми“» и «моей первой песней, которая поднялась на первую строчку чарта».
— Идет посадка на рейс 1024…
Блин.
Я знал, что эта песня — просто пушка. Но если я не запишу ее сегодня, она не попадет на альбом. Я слышал голос Куинси у себя в голове: ну так что будешь делать, Филли?
Хрен с ним.
Я подскочил, прыгнул в машину и помчался обратно в студию.
У меня почти не было голоса. Я был знаменит своим высоким, быстрым и веселым тоном, будто вечно улыбался. Но в ту ночь моему голосу не хватало энергии — он постоянно срывался. Хула и Фингерс все повторяли:
— Не переживай. Работаем с тем, что есть. Оставайся в нижнем регистре. Попробуй как Раким…
Именно такой совет и был мне нужен. Раким был абсолютно точно моим любимым рэпером на тот момент. Поэтому я успокоился и решил играть той колодой, которую мне сдали, вместо тех карт, которых у меня не было.
Мой вокал в Summertime шокировал мир хип-хопа. Песня вышла 20 мая 1991 года и за месяц поднялась на первую строчку чарта Hot R&B/Hip-Hop и на четвертое место Billboard Hot 100. Видеоклип мы записали дома в Филли с участием наших с Джеффом членов семьи и друзей.
Homebase стал платиновым за два месяца. Он получил награду American Music Award и отхватил нам вторую «Грэмми».
(Забавный факт: мы бойкотировали церемонию, на которой наша «Parents Just Don’t Understand» получила «Грэмми», а Summertime боролась за награду с оглушительным хитом O. P.P хип-хоп трио Naughty by Nature. Я был на сто процентов уверен, что мы продуем, поэтому не явился на церемонию. Теперь у Джаззи Джеффа и Фреш Принца было две «Грэмми», а я так и не засветился ни на одном вручении).
Тем временем в другой моей карьере…
Я заучивал реплики, как одержимый. В начале сериала я так боялся совершить ошибку, что запоминал весь сценарий — не только свои слова, но и всех остальных. Только это было способно унять тревогу: в моем потенциальном провале будет виноват кто угодно, но не я сам.
Короче, я перестарался. Я был настолько готов, что подсознательно шевелил губами на камеру одновременно с другими актерами.
К счастью, когда смотришь телевизор, происходит интересная вещь — глаза фокусируются на том, кто говорит. Это явление называется «слепотой невнимания». Вот как ее описывает Дэниел Саймонс в журнале Смитсоновского института: «Эта форма невидимости зависит не от возможностей глаза, но от ограничений разума. Мы осознанно воспринимаем лишь малую толику того, что видим, и когда наше внимание приковано к чему-то одному, мы не замечаем других, неожиданных вещей вокруг — включая то, что нам стоило бы видеть».
