Затем Альфред перешел к обычной светской болтовне и спросил Дьюара о его ревматизме. Он признался, что его собственное здоровье настолько подорвано, что он подумывает, не перебраться ли ему на пустынный остров, где он «никогда более не услышит даже слова “взрыв”».
Альфред рассказал своему другу, что Всемирная выставка на Марсовом поле в Париже только что открылась. «Говорят, что она громадная. Надеюсь, мне удастся найти время ее посетить»44.
* * *
Гюстав Эйфель закончил вовремя. Первого апреля 1889 года он стоял на самой верхушке своей башни с дюжиной знаменитостей и журналистов, немногими из 150 приглашенных на прием по случаю открытия, кто решился подняться наверх по винтовой лестнице при сильном ветре. Эйфель триумфально развернул пятиметровый французский флаг с вышитыми золотом буквами: R.F. (République Française). Он медленно поднял флаг на флагшток на вершине башни, а собравшиеся спонтанно запели Марсельезу. Слово взял главный инженер бюро Эйфеля: «Мы салютуем флагу 1789 года, который гордо несли наши отцы, который принес нам столько побед и стал свидетелем таких великих успехов в области науки и гуманизма. Мы постарались воздвигнуть достойный монумент в честь великого дня 1789 года, отсюда и колоссальные пропорции башни». После этих слов полетели пробки от шампанского45.
Праздничное настроение продолжалось до 5 мая, до открытия всемирной выставки Париж пребывал в экстазе. На улицах продавали зонтики с ручкой в виде Эйфелевой башни, запонки с Эйфелевой башней и часы с Эйфелевой башней. Башня оправдала надежды, став самым мощным символом прогресса человечества, «как одно из самых блистательных среди всех чудес света, какими когда-либо восхищался мир», – торжествовала New York Tribune. Журналисты, как отечественные, так и зарубежные, соревновались, кто выигрышнее подаст творение Эйфеля как нечто куда более масштабное по своему значению, нежели инженерный подвиг. «Позолоченные имена, выгравированные на фризе первого яруса Эйфелевой башни, – имена не правителей, а французских ученых, людей, чьи знания повели мир вперед. Башня получилась величественная, легкая и элегантная, но ее конечный посыл был политическим, в мире, где большими территориями по-прежнему правили короли и королевы», утверждает в своей книге «Эйфелева башня» журналистка и писательница Джилл Джоннс46.
Сам Гюстав Эйфель не уставал подчеркивать не только символическое, но и в высшей степени практическое значение башни для науки. Он видел перед собой уникальную исследовательскую лабораторию на высоте 300 метров. Там можно было бы проводить метеорологические и астрономические наблюдения, различные физические эксперименты и, разумеется, исследовать ветра. Польза для человечества являлась в его глазах важнейшим аргументом, почему башню не следовало сносить через двадцать лет47.
Именно там, в атмосфере современного научного прогресса, и хотел бы находиться Альфред Нобель. Но той весной он испытывал еще большую подавленность, чем обычно. «Эти проклятые взрывчатые вещества, которые в лучшем случае можно рассматривать как примитивное орудие убийства, мешают мне создавать многое другое, имеющее большой промышленный и научный интерес», – жаловался он в письме Аларику Лидбеку. В разгар всемирной выставки он со многими поделился своим разочарованием: «Мне хотелось бы иметь целый год, чтобы восстановить силы и заниматься наукой только ради удовольствия, а не ради коммерческой выгоды. Когда же настанет этот золотой век, одному Богу известно»48.
Более тридцати миллионов человек успели посетить всемирную выставку до ее закрытия в октябре. Если по силе притяжения что-то и могло сравниться с Эйфелевой башней, то разве что павильон, где отец электрической лампочки американец Томас Алва Эдисон демонстрировал свое последнее изобретение – фонограф (предшественник проигрывателя для пластинок). Стенд Эдисона легко было найти. Он имел форму гигантской световой инсталляции с электрическими лампочками всех размеров и цветов. Электрическое освещение по-прежнему оставалось роскошью, доступной немногим. Альфред Нобель оказался в авангарде, в 1889 году он установил в своем доме на авеню Малакофф первые электрические лампочки.
Среди этого моря света Эдисона красовались двадцать пять экземпляров последнего чуда американского изобретателя: деревянных ящиков с покрытыми воском цилиндрами, которые могли записывать звуки. Ближе к осени сам знаменитый Эдисон прибыл в Париж, чтобы лично продемонстрировать их. На самом деле он изобрел этот прибор еще несколькими годами ранее, но к всемирной выставке сумел довести его до состояния вполне рабочего диктофона. Посетители отстаивали длиннющие очереди, чтобы за небольшую плату сказать несколько слов, а потом услышать, как звучит их собственный голос.
Альфред Нобель замечал и размышлял. Несколько лет спустя как один из последних своих проектов он изучит конструкцию Эдисона и создаст эскиз его улучшения – фонограф, который, в отличие от эдисоновского, «передает звук чисто и без помех»49.
* * *
42-летний Томас Алва Эдисон стал всемирной звездой. Немецкий профессор Генрих Герц, который был на десять лет моложе, держался куда скромнее. Однако его последнее научное достижение оказалось не меньшей сенсацией. Герца никак не оставляла в покое теория электромагнитных волн старого мастера Джеймса Максвелла. Несколько лет он упорно работал, надеясь стать первым ученым в мире, кто докажет это экспериментально.
Прорыв наступил тогда, когда Герц понял: для исследования волн нужно построить два прибора, передатчик и приемник. «Передатчик» представлял собой провод, натянутый между двумя металлическими шарами, между которым проходила туда-сюда электрическая искра. «Приемником» стал проводник в форме квадрата или круга, у которого Герц вырезал середину. Если электромагнитная волна от передатчика достигала приемника, в вырезанном пространстве должна была промелькнуть искра. В этом случае электричество передавалось без провода, соединяющего аппараты.
Опыт Генриха Герца удался. «Искры, которые… были зарегистрированы в приемнике, оказались микроскопически короткими, длиной не более сотой доли миллиметра. Их свечение продолжается примерно миллионную долю секунды. Представляется почти невероятным и невозможным, чтобы они были видны, но в совершенно темном помещении их в состоянии различить глаз, привыкший к темноте. На этой тонкой ниточке висел успех всего эксперимента», – рассказал он в своей речи в Гейдельберге в 1889 году50.
Герц смог доказать тезис Максвелла о том, что электромагнитные волны движутся со скоростью света. Все больше удаляя друг от друга передатчик и приемник, он обнаружил, что электромагнитные волны могут передаваться, даже когда расстояние между приборами достигает пятнадцати метров. Открытие Герца изменит мир, но сам он так и не узнает, как именно. Всего несколько лет спустя заражение крови унесет жизнь 36-летнего профессора физики.
Год спустя после его смерти итальянский физик возьмется за дело с того места, на котором вынужден был остановиться Герц. Гульельмо Маркони решил проверить, нельзя ли с помощью волн Герца передавать телеграфные сообщения без проводов. Поначалу ему удалось проделать это на расстоянии 800 метров. Несколько лет спустя он смог заставить беспроволочный телеграф работать на расстоянии в полторы мили. Волны Герца назвали радиоволнами, и несколько десятилетий спустя они стали облетать весь земной шар.
