В 1909 году Гульельмо Маркони вместе с немецким физиком Карлом Фердинандом Брауном получил Нобелевскую премию в области физики. Ученые удостоились награды «за вклад в развитие беспроводного телеграфа»51.
* * *
Сигналы французской тайной полиции пока не вызвали никаких драматических событий. Возможно, это объяснялось двойным интересом Военного министерства к «делу Нобеля». Или же тем, что во французской столице все вращалось вокруг всемирной выставки.
Однако комиссар по особо важным делам Морен не успокоился. Летом 1889 года он проводил часть своего времени на Восточном вокзале, внимательно читая газеты. Интересные заметки он вырезал, приклеивал на бумагу и отправлял своему начальству. 3 июля он буквально подпрыгнул на месте. В одной из парижских газет сообщалось, что немецкое правительство только что приняло на вооружение бездымный порох Альфреда Нобеля.
Морен схватился за ножницы. В сопроводительном письме главе тайной полиции он постарался выразиться максимально четко: «…если эта информация точна, исчезают все сомнения в том, что новый порох, которым вооружились немцы, разрабатывал, производил и испытывал в Севран-Ливри, в двух шагах от нашего государственного завода, шведский химик Нобель при содействии французского химика Ференбаха». Морен ссылался на доклады, отправленные им в феврале, на тот случай, если начальник недооценил серьезность этой информации. Неделю спустя он аналогичным образом вырезал краткую телеграмму из Санкт-Петербурга, в которой говорилось, что русское правительство в ближайшее время также намерено принять на вооружение порох Нобеля»52.
Истина на самом деле оказалась куда скромнее. В обоих случаях речь шла о проявлении интереса, весьма многообещающего для Альфреда Нобеля, но пока не более того. В начале июня Эмануэля Нобеля срочно вызвали к российскому генералу в Санкт-Петербурге. Александр III отдал приказ немедленно закупить бездымный порох для российской армии. С учетом этого требования Альфред вскоре отправил с Ференбахом два килограмма баллистита российскому военному атташе в Париже. В Германии положение дел оставалось более туманным53.
Для комиссара Морена два враждебных государства – это уже слишком. А их становилось все больше. В начале августа 1889 года Альфреду Нобелю удалось подписать свой первый контракт на продажу баллистита, но не с Германией или Россией, а с Италией, союзницей ненавистного Бисмарка, и потому, в глазах многих французов, не менее ненавистной страной. Он продал и патент.
Тут начался полный ад. Как могла французская компания продавать заядлому врагу уникальные боеприпасы? В прессе посыпались обвинения – не против Альфреда Нобеля лично, а против латинского динамитного треста, расположенного в Париже. Полю Барбу пришлось писать опровержение. «Правление Société Centrale de Dynamite сожалеет о том, что некоторые газеты, не проверив факты, восприняли и распространили отвратительные обвинения в отношении компании, связанные с бездымным порохом. Истина состоит в том, что Société Centrale de Dynamite не владеет патентом Нобеля на бездымный порох, что компания не участвует и никогда не участвовала в переговорах с каким бы то ни было правительством по поводу продажи вышеназванного пороха»54.
Патентом владела не компания. Им владел Альфред Нобель.
* * *
В делах Альфред продолжал держаться с племянником Эмануэлем холодно. Недоразумения с покойным братом Людвигом отбрасывали на их отношения длинную тень. С находившимся на смертном одре братом Альфред попрощался, заверяя во взаимной нежности. Но, правду говоря, в последние годы жизни Людвига он едва переносил брата. Спустя год после его кончины Альфред облегчил душу перед одним из директоров нефтяной компании, одаренным человеком, к которому Альфред питал глубочайшее уважение. Он чувствовал, что не может больше молчать, поскольку после смерти Людвига от него ожидалось активное участие в делах нефтяной компании.
Письмо оказалось столь щекотливым, что еще в 1950-е годы Нобелевский фонд считал, что его «не уместно цитировать». Вот что писал Альфред Нобель в 1889 году (без купюр):
Мой покойный брат имел обыкновение говорить, что он состоит в родстве лишь с теми, кто ему нравится. Не заходя так далеко, я хотел бы подчеркнуть, что родство без должного доверия – величина вымышленная и формальная.
Мое знакомство с покойным братом было довольно поверхностным. Я вынужден – вероятно, к стыду своему – признать, что он был мне более чужд, чем большинство тех, с кем я общался. Из данного признания вы можете заключить, что только лишь щедрость с моей стороны заставила меня приносить бесчисленные жертвы и ставить самого себя в затруднительное положение ради спасения его и его более чем шаткой компании. Белиамин [другой директор нефтяной компании] оценил мои убытки в 1,5 млн рублей, и, если все суммировать, он не сильно ошибся.
Если бы ответом мне на это была только неблагодарность, я счел бы это естественным и мог лишь радоваться постоянству законов природы; но то, что я за это получил, оказалось куда хуже, чем просто неблагодарность, были предприняты нападки на мои права, о которых я вряд ли решусь упомянуть из страха, что мне не поверят. Все это прощено и забыто, насколько возможно, ибо для памяти, в отличие от грифельной доски, не существует губки. Но впечатление осталось, и оно принуждает меня сократить до минимума какие бы то ни было дела с родственниками.
По причине такого убеждения мне было бы сложно, даже если бы время мне это позволило и моих скромных способностей хватило, помочь моим в высшей степени симпатичным и во всем вызывающим доверие племянникам. Всякого рода деловые отношения с родственниками представляются мне зерном, из которого произрастают лишь вечные неприятности…55
Альфред знал: Эмануэль жалуется на то, что он не всегда готов протянуть руку помощи, когда обстоятельства того требуют. Однако имелись веские причины, почему он пока отказывал в ответ на все просьбы. Ему самому нужно было определиться.
Тем не менее его теплые чувства к петербургским племянникам не изменились. И они были взаимными. Из Парижа Альфред следил за тем, как самоотверженно трудится Эмануэль, и со временем эффективность племянника все больше ему импонировала. Продажи удваивались, прибыль росла, а в ноябре 1889 года Русский национальный банк решил, что имя Эмануэля Нобеля весит при выдаче кредита не меньше, чем весило когда-то имя Людвига Нобеля. Это было потрясающее признание (которое к тому же высвободило в конце концов отданный в залог капитал дядюшки Альфреда).
Альфред гордился Эмануэлем как отец сыном. Действия Национального банка «свидетельствуют и о том доверии, которое оказано компании, но еще более о доверии, которое оказано Тебе. Ты вел свой корабль среди трудностей как настоящий мужчина и, как говорится, à tout seigneur tout honneur»
[53], – писал он Эмануэлю56.
В глубине души сам он испытывал такое же доверие. Альфред никогда не бросил бы нефтяную компанию. И он никогда не переставал думать об Эмануэле и его многочисленных братьях-сестрах, как и их кузенах, детях Роберта. Они оставались самыми дорогими его сердцу людьми.
