* * *
Альфред Нобель ощущал себя преданным, непонятым, разочарованным и нелюбимым. Нападки в прессе в связи с итальянской пороховой сделкой больно ударили по нему, а гармония, ненадолго возникшая в отношениях между ним и Софи Хесс, оказалась мимолетной. Ее радость по поводу нового жилья продолжалась недолго. Вскоре она снова начала дуться и пожелала себе что-нибудь покрасивее, а Альфред выходил из себя от того, что он называл ее «дворцовыми замашками». «Как будет выглядеть такое несамостоятельное, бездарное, лишь поверхностно воспитанное существо на фоне дворца? <…> Маленьким птичкам место в маленьких клетках», – гневно писал он в одном из писем. «Нетрудно было бы скупить хоть весь свет, если бы только за это не надо было платить». Вместо этого Софи следовало бы поучиться той простоте, которую он выбрал своей путеводной звездой. «Поверь мне, если ты не можешь быть счастлива в простых условиях, тебе это не удастся и в роскошных хоромах».
Он не стеснялся даже припомнить ей ее еврейское происхождение. «Сыны Израилевы обладают многими хорошими качествами, которые я всегда признаю, но среди корыстных и бесстыдных они самые корыстные и бесстыдные». Это случалось нечасто, но в последующие годы антисемитские нотки то и дело звучат во время вспышек ярости Альфреда. «Сыны Израилевы никогда ничего не делают по доброте, только из корысти и чванства», – мог он написать Софи в минуту возмущения. Неужели она и вправду думала, что он намерен «содержать большой еврейский приход и к тому же сборище юнцов?»57.
Альфред Нобель не был одинок в употреблении в повседневно жизни таких выражений, как «еврейская рента» и «еврейские банкиры».
* * *
Был ли просвещенный Альфред Нобель антисемитом? Этим вопросом приходится заняться, поскольку в его письмах встречается ряд высказываний, в первую очередь в переписке между братьями, по поводу которых я усомнилась, стоит ли их цитировать в книге. Сюда относятся многочисленные выпады Людвига-старшего в отношении «евреев» Ротшильдов в нефтяной промышленности или, например, письмо Роберта сыну Яльмару в 1886 году: «Чем ближе я узнаю евреев, тем дальше от них хочется держаться; не зря их считают паразитами». Сюда же относится и манера Альфреда раз за разом отвергать Софи как носительницу недостойных «израильских» качеств. Мне удалось также обнаружить письмо, в котором Альфред пишет, что Господь Бог, пожалуй, «полюбил евреев», потому что они «ближе к животным». Пусть он и добавил: «Мнение, возможно, и не совсем мое, но я пишу это, чтобы порадовать сердце Роберта, недолюбливающего жидов»58.
Антисемитских маркеров не так и много. Хотя я и просмотрела бóльшую часть из десятков тысяч сохранившихся копий писем Альфреда, таковых я обнаружила чуть больше двадцати. Даже и одного было бы достаточно, но как теперь все это интерпретировать?
Я звоню доценту Уппсальского университета историку Ларсу Андерссону, написавшему диссертацию по антисемитским стереотипам той эпохи. Когда я зачитываю ему цитаты, Ларс Андерссон не сильно удивляется. Он объясняет, что антисемитские высказывания, от которых нас передергивает сегодня, например, когда они исходят от братьев Нобель, в 1890-х годах не воспринимались так остро.
«Это считалось частью нормы. Существовал своего рода салонный антисемитизм, когда говорили много всякого-разного, и это не считалось зазорным. Даже либералы и социал-демократы порой выдавали грубые антисемитские комментарии, да, до самых 1920-х. И только когда начал широко распространяться нацизм, это стало неприемлемым».
По словам Ларса Андерссона, ведущие евреи того времени предпочитали молчать и страдать втихомолку. Им случалось даже получать письма от друзей и коллег с антисемитскими комментариями, что не считалось странным и не рассматривалось как основание для разрыва отношений.
«Конечно же сейчас нам кажется совершенно немыслимым, что столь многие выдающиеся личности того времени, столь оригинально и независимо мыслящие в других вопросах, вели себя так невероятно банально и непродуманно при выборе образа врага».
* * *
Только что Альфреду выпало сомнительное удовольствие познакомиться еще с одним любовником Софи. В память о предыдущем он назвал его Хебентанц № 2. На этот раз Софи во всем созналась. Письменно. Альфред пришел в ярость. «Зачем же Ты опять используешь глупую банальную ложь, чтобы все объяснить мне, тому, кто так добр ко всем. Я не упрекаю Тебя ни в чем более, кроме этой глупейшей лжи и что Ты с дьявольским усердием стремишься сделать меня посмешищем для всего света». То, что она к тому же представила любовника Альфреду, «свидетельствует о такой низости, что я порой начинаю сожалеть о том, что сделал для Тебя»59.
Осенью на душе у Альфреда царила непроглядная тьма. Его доброту и терпение раз за разом откровенно использовали. Люди будто соперничали друг с другом в том, чтобы «отравить ему жизнь». Думая о будущем, он испытывал лишь равнодушие. Казалось, впредь с ним не может произойти ничего такого, что было бы хуже того, что уже случилось. «Скоро меня уже нельзя будет ранить, ибо я живу так одиноко, что даже сплетни обходят меня стороной», – писал он Софи в сентябре 1889 года. «Лишь в последнем сне я очищусь от всей той скверны, которая лишь доказывает, насколько я невинен»60.
О формуляре для завещания он тоже не забыл. Адвокат, пославший его, посоветовал ему упомянуть Стокгольмскую высшую школу, которой только что исполнилось десять лет. Альфред пообещал подумать об этом. В остальном же царила полная неясность. Альфред знал лишь одного человека, который любил его по-настоящему, чьи глаза сияли при виде его, она любила его так, что ему самому было трудно это понять. Мама Андриетта будет по-настоящему оплакивать его, в то время как остальные «будут лишь высматривать оставшееся после меня золото». В самые мрачные свои моменты Альфред представлял себе, как умрет «в обществе лишь какого-нибудь старого верного слуги, да и тот будет ломать голову, завещал ли я ему хоть что-нибудь»61.
Он радовался, что, несмотря на пошатнувшееся здоровье, смог поехать в Стокгольм и отпраздновать день рождения Андриетты и этой осенью. Он думал, что это будет в последний раз, прежде чем его свеча навеки угаснет. В ноябре он чуть было не повторил свой подвиг, хотя сам был в тот момент болен и лежал в постели. Из Стокгольма прилетела тревожная весть, что Андриетта заболела, и он уже начал было готовиться к поездке, но тут пришло еще одно сообщение, на этот раз утешительное. Андриетта «полностью поправилась», сообщили ему. Альфред решил не рисковать собственной жизнью и остался в Париже.
В завещании, составленном в том году несколькими месяцами ранее, он выбрал небанальное решение, которое так описал в одном из писем: «Кстати, добрым людям предстоит пережить редкостное разочарование… и я заранее радуюсь при мысли о том, какие круглые глаза они сделают и какие плохие слова скажут, убедившись, что никаких денег нет».
Мир так никогда и не узнает, что именно они бы сказали и как бы отреагировали. А также о том, как он собирался поступить, чтобы лишить «добрых людей» всех денег. Еще до конца 1889 года Альфред Нобель сообщит, что это его самое первое завещание уничтожено.
