Вскоре после этого к Альфреду Нобелю обратился его французский друг Риффель, активист движения за мир, проживающий в Бельгии. Вместе с несколькими другими более состоятельными коллегами Риффель вел переговоры о покупке бельгийской газеты, главным редактором которой он в этом случае намеревался стать. Теперь он предлагал Альфреду принять участие в проекте в качестве его партнера. Риффель завлекал его тем, что при помощи такой газеты можно будет продвигать важные международные и социальные вопросы.
Альфреду, находившемуся в Париже, идея в целом понравилась, но вот Бельгия? Сославшись на сделки, поглощавшие миллионы, он ответил отказом. Вместо этого он в тот же день написал Яльмару в Швецию: «Уже давно я мечтаю стать владельцем Aftonbladet или, по крайней мере, иметь контрольный пакет акций». Он попросил племянника навести справки «очень аккуратно». Ни в коем случае не должно стать известно, что делом интересуется Альфред Нобель. Конфиденциальность точно не повредила бы. Главного редактора Aftonbladet звали Харальд Сульман, это был старший брат Рагнара.
Через несколько недель Яльмар, находившийся в тот момент в отеле «Рюдберг» в Стокгольме, получил телеграмму с новыми инструкциями: «Важнейшим условием покупки является то, что я стану владельцем 80 % акций, а лучше – всех. Альфред». Видимо, дело шло туго, потому что вскоре прибыла новая телеграмма из Парижа, на этот раз на французском языке: «Не обязательно Aftonbladet. Например, Dagens Nyheter или модная провинциальная газета»62.
Яльмар решил, что интерес Альфреда к газетам объяснялся желанием влиять на общественное мнение по вопросу об обороне, чтобы тем самым обеспечить Бофорс заказами. Дядя заверил племянника, что тот ошибается. «Газета в моих руках скорее станет оппозицией. У меня есть такая странная особенность никогда не принимать во внимание мои личные интересы. Моя позиция как владельца газеты была бы следующей: противодействовать вооружению и прочим пережиткам Средневековья, но, если это все же будет иметь место, призывать к тому, чтобы оружие производилось внутри страны», – писал Альфред. Он подчеркивал, что если и существует отрасль промышленности, которая должна быть полностью независимой от остального мира, то это именно оборона.
Чтобы Яльмар не понял его превратно, он кратко изложил свой план: «Почему мне нужна газета, просто для того, чтобы вложить в голову редакции весьма либеральные тенденции. Старых обид предостаточно, ни к чему вспоминать о них в стране, где население на 500 % разумнее руководства государства»63.
* * *
Новые чувства Альфреда Нобеля к Швеции включали в себя и литературу. На его день рождения в октябре 1895 года Ингеборг снова послала ему книгу шведского автора, очень кстати родом из провинции Вермланд, ставшей ныне его домом. «Знаком ли ты с Сельмой Лагерлёф?» – спрашивал Альфред у Яльмара в письме, написанном вскоре после этого. «Ингеборг послала мне ее “Сагу о Йёсте Берлинге”. Прочти ее: книга весьма оригинальная, и, хотя развитие событий в ней еще менее логично, чем оно бывает в природе, стиль отличается шармом, который не может не вызывать восторга»64.
Нобелевская премия Сельме Лагерлёф в 1909 году наряду с премией норвежцу Бьёрнстерне Бьёрнсону в 1903-м – те немногие среди Нобелевских премий, относительно которых мы можем быть уверены: Альфред лично поддержал бы такой выбор. Дебютный роман Сельмы Лагерлёф он прочел в Париже, где заметный интерес к скандинавским писателям и драматургам быстро пошел на спад. Французская культурная элита, не чуждая ксенофобии, дистанцировалась от всей иностранной литературы, наводнившей книжный рынок. В частности, скандинавские новинки стали восприниматься как чуждые и даже вредные.
В Париж вернулся Август Стриндберг. После успешной премьеры в 1893 году «Фрёкен Юлии», он получил также восторженные рецензии парижских газет на пьесу «Отец» в конце 1894-го. Большинство критиков благожелательно приняли и его роман о разводе «Исповедь безумца», вышедший в оригинальной версии на французском языке (Le plaidoyer d’un fou) в январе 1895 года. Однако в то же время это скандальное произведение Стриндберга способствовало и распространению среди французов скепсиса по отношению к скандинавским писателям. «Это просто чудовищно», – писала Берта фон Зутнер Альфреду Нобелю, прочитав роман65.
Альфред приобрел Le plaidoyer d’un fou, но никак не комментировал.
В 1895 году больной и обнищавший Август Стриндберг ушел с головой в совершенно новую для себя область: науку. От его пансиона на Монпарнасе было совсем не далеко до Сорбонны, где ему удалось получить доступ в лабораторию (и где он, вероятно, сталкивался в коридорах с Марией Кюри). Однако дикие эксперименты Стриндберга заинтересовали скорее оккультистов, чем ученых. Похоже, он вознамерился потрясти основы наук, добавив в них влияние высших сил. Это были мысли, вполне уместные в тогдашнем Париже, где царила неоромантическая атмосфера рубежа веков. Наука не может объяснить все, а тем более управлять миром, так рассуждало все больше людей. Ведь она упускает из виду духовные и нравственные аспекты бытия.
В книге «Мария Кюри» писательница Сьюзан Куинн упоминает две примечательные инициативы, обе из которых увидели свет во Франции в 1895 году. Франко-венгерский писатель Макс Нордау
[59] в своей книге «Вырождение» предупреждает о том, что за технический прогресс человечеству придется заплатить высокую цену. Он считал, что, если развитие будет продолжаться с такой же скоростью, прогноз на будущее печален. Людям конца ХХ века придется жить в нервической обстановке многомиллионных городов, где все постоянно говорят по телефону и «проводят половину времени в купе железнодорожных вагонов или самолетах». По мнению Макса Нордау, человечество уже сейчас должно сопротивляться – покинуть города, разрушить железные дороги, запретить частные телефоны и дать отдых нервам.
«Наука обанкротилась», – утверждал писатель Фердинанд Брюнетьер в другом нашумевшем произведении того же года. Он добился аудиенции папы римского и впоследствии использовал встречу, подводя итоги успехам науки за последнее столетие. «Физика и естественные науки обещали нам положить конец “мистерии”. Однако мало того, что им это не удалось, мы к тому же можем отчетливо видеть, что они никогда не смогут этого сделать. Они не в состоянии… задать те вопросы, которые что-либо значат: те, что касаются происхождения человека… его поведения и будущей судьбы», – писал Брюнетьер, который утверждал, что пора начать вновь прислушиваться к церкви и папе римскому66.
Критики прогресса и противники науки получили поддержку и в Париже. Желающих потрясти основы нашлось немало. В октябрьском номере респектабельного журнала Mercure de France вышла одна из «научных» статей Августа Стриндберга. Писатель пытался доказать, будто на самом деле не существует никаких химических элементов и химических соединений, а качество – это единственное, чем различаются вещества. На первый взгляд статья Стриндберга производила серьезное впечатление. Она изобиловала химическими формулами и сложными терминами. Однако за всем этим скрывалась лишь ловкость рук. Символично, что была опубликована в тот же день, когда скончался величайший ученый Луи Пастер.
