* * *
Прошло четыре месяца с тех пор, как стало известно содержание завещания Альфреда Нобеля. Норвежский парламент оставался единственным учреждением, назначенным присуждать Нобелевские премии, кто публично демонстрировал безраздельный, даже громогласный энтузиазм. В начале апреля 1897 года, когда душеприказчики обратились с формальным запросом относительно миссии, возложенной на них Нобелем, президент стортинга Йон Лунд почтил жертвователя в памятной речи в парламенте. Члены парламента выслушали его речь стоя. «Наш народ имеет особые причины помнить Нобеля за признание, которое он обеспечил Норвегии, и то доверие, которое он продемонстрировал нашему Национальному собранию», – сказал Лунд и с гордостью отметил, сколь почетная миссия возложена на норвежцев в деле мира на планете. «Это будет краеугольный камень, который никогда не рассыплется в прах и останется неизменным», – заявил президент норвежского парламента15.
Однако, чтобы присуждение премий могло стать реальностью, Сульману и Лильеквисту требовалась поддержка всех четырех учреждений. В этом процессе торжество норвежцев не всегда было им на руку, и некоторые овации звучали диссонансом. Писателя Бьёрнстьерне Бьёрнсона, например, после его многочисленных памфлетов в пользу мира и против унии, многие воспринимали как заклятого врага Швеции. Едва имевшая эффект разорвавшейся бомбы новость о премии мира стала достоянием гласности, как Бьёрнсон немедленно выступил, присвоив себе часть заслуг в том, что Нобель вообще учредил премию мира. Такие выступления вызвали в Стокгольме острую реакцию. В консервативных шведских кругах многие опасались, что Норвегия воспользуется премией мира, чтобы обзавестись независимым внешнеполитическим влиянием и начать борьбу против Швеции, выводя на свет мировой политики «норвежских домашних апостолов пацифистского движения, грезящих республиканскими идеями». По словам Сульмана, такого рода опасения присутствовали на всех уровнях, даже в правительстве. А что думает по этому поводу король унии Оскар II, он отлично знал.
Ходили слухи, что первый этап тяжбы о месте проживания, затеянной родственниками, на самом деле имел своей целью помешать учреждению премии мира16. Рагнару Сульману требовалось срочно смягчить ощущение, что премия мира – это якобы норвежский националистический триумф, а не дань уважения международному пацифистскому движению. Он очень надеялся лично посетить Берту фон Зутнер в замке Харманнсдорф, чтобы обеспечить более широкий взгляд на положение вещей. Однако времени на это не хватило. И тогда он попросил ее переслать ему копию письма, в котором Альфред впервые упоминал о премии мира, подчеркивая ее личный вклад в зарождение идеи премии, учреждение которой теперь предстояло осуществить. «Само собой, я воспринимаю нас – душеприказчиков – лишь как инструмент для сбора советов среди тех, кто возглавляет пацифистское движение, а первой среди них выступаете Вы, мадам», – писал он Берте фон Зутнер17.
Среди шведских организаций, назначенных присуждать премию, царил глубокий скепсис. Шведская академия – культурная организация с вековым стажем – в то время боролась за свою репутацию. В газетах сатирики состязались в остроумии, насмехаясь над отсталыми взглядами восемнадцати академиков на литературу и их архаичными церемониями. Больше всего досталось бессменному секретарю Карлу Давиду аф Вирсену, которого считали приверженцем устаревших литературных идеалов и автором нелепых стихов. Вирсен враждовал практически со всеми современными ему шведскими писателями, заявившими о себе в последние десятилетия, в том числе с Густавом Фрёдингом, Сельмой Лагерлёф, Вернером фон Хейденстамом и Августом Стриндбергом.
Сама мысль о том, что Вирсен и его пингвины будут решать, какую литературу считать величайшим достижением человечества, вызывала гомерический хохот на литературном Парнасе. Шведская академия наук слишком занята своими «образчиками поэзии самого низкого пошиба».
Среди самих «восемнадцати» также находились критики, желавшие отказаться от поручения выбирать лауреатов премии, ссылаясь на недостаточную компетентность. Некоторые считали, что эта миссия принесет им лишь «попытки давления, интриги, недовольство и клевету». Кроме того, она казалась практически невыполнимой. В прессе шутили, что Шведская академия утонет, получив девятнадцать тысяч имен номинантов, только на сортировку которых у 292 чиновников уйдет три месяца, при условии, что они будут работать по семнадцать часов в день.
В своем завещании Нобель написал «Академия в Стокгольме». Оппозиционеры вопрошали: нельзя ли перебросить эту горячую картофелину Академии изящной словесности, например?
Но у Рагнара Сульмана был козырь в руке. С Карлом Давидом Вирсеном он был на «ты» и называл его «дядей», ибо знал с детства – семьи дружили. К тому же Рагнар изучал математику вместе с его сыном и потому проводил немало времени дома у Вирсенов – как в городе, так и на даче на острове Даларё. С Вирсеном он связался на самом раннем этапе и склонил его на сторону идеи с премией. Среди прочего, Сульман упомянул, что предполагает создание сети иностранных академий, помогающих в процессе отбора.
И теперь постоянный секретарь Карл Давид аф Вирсен решил выступить за премию внутри Шведской академии. Если академия откажется от вручения премии, пожертвование канет втуне, предупредил он остальных семнадцать членов. Тогда будут потеряны и то «исключительное признание» и «исключительные привилегии», которые Нобель хотел дать «великим представителям литературы континента». Вирсен предсказывал бурю негодования и обвинений в адрес Шведской академии, обвинений, которые наверняка поддержат академики будущих поколений. Просто недопустимо, по мнению Вирсена, чтобы «Академия из соображений собственного удобства отказалась от влиятельнейшей позиции в области мировой литературы».
Решение по поводу Нобелевской премии поставили на голосование. Точка зрения Вирсена получила двенадцать голосов и победила18.
Менее всего проблем возникло у душеприказчиков в Каролинском институте. Ректор Аксель Кей общался с Альфредом Нобелем по поводу пожертвования. К тому же профессор Кей также был лично знаком с семьей Сульмана. Правда, Кей предпочел бы очередное пожертвование, но, если обещанные Сульманом дополнительные соглашения станут реальностью, душеприказчики могут рассчитывать, что Каролинский институт возьмет на себя присуждение премии по физиологии и медицине.
Оставалось два важных момента: король и Академия наук. Рагнар Сульман знал о серьезных сомнениях Оскара II. Поэтому для него стало большим облегчением – победа была наполовину обеспечена, – когда его королевское величество все же принял решение поручить канцлеру юстиции принять меры, необходимые для выполнения последней воли Нобеля.
Теперь все зависело от Академии наук, которой досталось присуждение премии по химии и физике. Один из оппозиционеров в Шведской академии, историк Ханс Форсель, оказался к тому же членом Академии наук. Не будучи членом того комитета, которому предстояло подготовить заключение для Сульмана, он, однако, и тут продолжил свой крестовый поход против Нобелевской премии. Решение затягивалось.
Когда же настал момент рассмотрения, на стол легло положительное заключение комитета. Вывод был следующий: Академия наук должна согласиться с таким предложением, с теми же оговорками, что и остальные. Однако в разгар дискуссии коварный Форсель выдвинул аргумент, утопивший это предложение. Разве Академия наук может высказываться относительно Нобелевских премий, пока завещание не получило законную силу? Разве это законно?
