Что же происходило в здании суда? Вопрос не дает мне покоя, поскольку до сих пор мне не попадалась ни одна книга об Альфреде Нобеле, где упоминался бы суд по факту взрыва в Стокгольме. Осудили ли Иммануила за преступную халатность, повлекшую за собой смерть других людей? Разве не логично предположить, что Альфред должен проходить по делу, по крайней мере, как соучастник?
В посвященной Нобелям литературе приводятся лишь отрывочные цитаты из полицейских допросов. Создается впечатление, что госпожа Юстиция довольствовалась этим и предала дело забвению. «Не могу поверить», – говорит во мне журналист, привыкший вести собственные расследования. Я отправляюсь в Стокгольмский городской архив.
Переплетенные протоколы третьего отделения городского суда за 1864 год – пухлые, как средневековые библии. Толстые обложки обвязаны потрепанными веревками, которым, скорее всего, тоже не меньше 150 лет. Хронологическая последовательность расположения актов несколько импрессионистская. Натянув перчатки, я наобум листаю эту сагу о битвах тех времен, сочувствую мельнику, у которого украли чемодан, и на некоторое время застреваю на взломе, произошедшем на Стура-Нюгатан, где злоумышленники похитили три шерстяных шарфа.
Дело против Нобеля все же сложно пропустить – оно одно из немногих, достигающих в объеме ста страниц, включая приложения. Я снимаю копии всех страниц и беру домой, читаю в субботу вечером за чашкой чая, словно детектив. Поначалу рукописный архаичный текст трудно разобрать, но вскоре я совершенно захвачена чтением. Еще до наступления нового года состоялось девять заседаний.
Некоторые факты в деле уточняются по ходу разбирательства. Эмиль стоял не в лаборатории, а у стола во дворе. В руках у него была банка с нитроглицерином, который он собирался очистить. Иммануил велел ему швырнуть банку на землю, чтобы улучшить консистенцию, именно эта банка позднее взорвалась. Доказательства: Эмилю оторвало обе руки и изуродовало лицо. Взрывом его отбросило более чем на десять метров.
Тут Иммануил, насколько я вижу, делает ход конем. Он предлагает суду заслушать своего старого друга, инженера Блума. Блум болен, однако дает показания у себя на Лонгхольмене. Готовый к вопросам, он говорит именно то, что Иммануил хочет донести до суда. Откровенно пристрастный Блум утверждает, что несколько раз слышал, как господин Нобель строго наказывал своему сыну Эмилю прекратить эксперименты.
Я усмехаюсь. Не больно убедительное свидетельство – учитывая обстоятельства.
«Признает ли Нобель, что гремучее масло ядовито и самовозгорается?» – спрашивает не теряющий бдительности прокурор.
«Мне неизвестно, токсичен нитроглицерин или нет, но я сам держал его во рту, не ощущая потом плохого самочувствия, и до сих пор пока жив, – отвечает Иммануил. – К тому же у меня с 1854 года хранится в бутылке взрывчатое масло, и оно не загорелось».
Грустнее всего читать приложения, где приводятся слова родственников погибших. Кузнец Андерссон, потерявший жену, смиренно указывает, что, если даже вся наука на свете докажет, что взрыва быть не могло, остается непреложный факт: «Взрыв действительно произошел и причинил мне и другим значительные, невосполнимые потери». Кузнец требует возмещения за катафалк от Серафимовского лазарета, омовение тела и похоронные карточки. Кроме того, он хочет компенсации за испорченный комод красного дерева, позолоченный чайник, семь дюжин фарфоровых тарелок и две льняные простыни. И прочее. Всего 563 риксдалера.
Требования растут. Тюремное руководство требует возмещения за 260 разбитых окон в тюрьме Лонгхольмена. Вдова плотника хочет 600 риксдалеров, отцы Германа и Марии тоже: один – 175, другой – 250. Поврежденное пианино, пострадавшая серебряная посуда, уничтоженные плоды труда. Где-то на приложении Z я теряю нить. Записываю сумму возмещения убытков, которую мне удалось подсчитать: 4368 риксдалеров. Это соответствует арендной плате за квартиру в Хеленеборге в течение семи лет.
Но тут взгляд мой падает на письмо отца Херцмана, и сердце разрывается на части. Вот что пишет часовщик из Муталы, потерявший своего талантливого сына Карла Эрика 25 лет от роду:
«Благородный господин государственный фискал! В ответ на присланное мне отношение… могу сообщить, что я не прошу возмещения в связи с этим ужасным несчастьем и не требую никого призвать к ответственности, ибо моя глубочайшая скорбь такого свойства, что ничто земное не может ее возместить».
Прочитав оставшиеся документы, я могу сделать два вывода: 1) в январе 1865 года происходит нечто драматическое, из-за чего суд затягивается; 2) в течение всего процесса имя Альфреда Нобеля не упоминается ни разу, даже косвенно, хотя патент на его имя и идея производства принадлежит ему.
Похоже, Иммануил, чтобы спасти сына, сам бросился на амбразуру.
Один-единственный раз мне удается разглядеть тень Альфреда. Она появляется в неожиданной перепалке с отцом погибшей Марии Нурдквист. Во время чтения я, по крайней мере, радовалась, что Иммануил старается сдержать свое обещание заплатить. Парочка истцов заявляет, что они отказываются от своих требований, поскольку Нобель уже возместил их потери (в качестве «подарка», поскольку он не признает свою вину).
Однако отец 19-летней Марии Нурдквист к ним не относится. Его Нобелю не удалось задобрить подачками. Наконец терпению приходит конец. Официально это ответ Иммануила, но сердитое письмо написано явно Альфредом. Я узнаю его наклонные недописанные буквы, стремительность почерка. Взрыв ярости не делает ему чести. По поводу Нурдквиста сказано: он «отвечает мне неблагодарностью и, несмотря на мою добрую волю, проявленную по отношению к нему, преследует меня, обвиняя в бессердечности, и пытается предъявить мне почти что неограниченные материальные претензии».
Когда суд вынесет свое решение, по этому пункту все будет сказано четко. Нобель должен выплатить Нурдквисту все, что тот требует.
Люди по-прежнему могли выражать, в том числе публично, свое сочувствие в связи с горестями, выпавшими на долю Иммануила Нобеля. Однако не приходилось сомневаться: тех, кто желал бы сурово поставить на место семью экспериментаторов, оказалось гораздо больше. В адрес Нобелей поступали письма с угрозами. Однажды на Иммануила напали и столкнули с лестницы.
Семью не покидала тревога: переживет ли эту лихую пору триумф Альфреда, его новое изобретение?
Людвиг, оставшийся в Петербурге, страдал и мучился. Как и другие братья, он сильно тревожился за здоровье родителей, в первую очередь – как переживет случившееся Андриетта. Да тут еще и финансовая сторона дела. Они знали, что им не удастся перевести дух, даже если новое взрывчатое масло удастся запустить, несмотря на все ненавистнические нападки. Велик риск, что все заработанные деньги уйдут на выплату компенсации. Людвиг переживал, что мало чем может помочь. Он сам держится на честном слове, остался без денег и заказов. А керосиновые лампы Роберта по-прежнему не приносили доходов.
У Людвига родилась идея: когда буря уляжется, папе Иммануилу следует создать акционерное общество, «ибо тогда средства не будут утекать»13.
