Секунду спустя мощный взрыв потряс весь Южный Манхэттен. Все двери и окна отеля сорвало с петель, все стекла разлетелись вдребезги, а мраморная колонна, поддерживающая конструкцию здания, развалилась на куски. Мебель разнесло в щепки, на тротуаре образовалась огромная воронка. Когда все успокоилось, выяснилось, что во всем квартале не осталось ни одного целого окна.
Двадцать четыре человека получили ранения внутри и снаружи отеля, а всех, кто находился поблизости, отбросило взрывной волной. Чудесным образом никто не погиб. Позднее Альфред Нобель узнал о перепуганной пожилой женщине, находившейся в отеле, она подумала, что наступил конец света и весь Нью-Йорк стерт с лица земли.
Что же находилось в ящике? Несколько дней этот вопрос мучил нью-йоркскую полицию. Те немногие, кто знал ответ, – Шаффнер и доверенное лицо Альфреда Отто Бюрстенбиндер, – предпочитали отмалчиваться. Потребовалось несколько дней, прежде чем химик разгадал загадку, но даже тогда никто не связал взрыв со шведом Альфредом Нобелем из Гамбурга42.
Поскольку печально известный телеграфный кабель под Атлантикой по-прежнему не работал, прошло некоторое время, прежде чем новость попала в немецкие газеты. Только ближе к Рождеству прусская полиция проснулась и увидела связь. «По нашим данным, человек по фамилии Нобель проживает в Гамбурге, где производит нитроглицерин и соответствующие взрывные патроны», – писали они своим гамбургским коллегам. Осознает ли гамбургская полиция серьезность положения? Какие меры безопасности они предприняли?43
Альфред пришел в отчаяние. Он так надеялся съездить на Рождество в Стокгольм, «чтобы провести несколько дней с друзьями, особо потому, что я знаю, это доставило бы старикам массу удовольствия». Теперь это стало невозможно.
Газеты пестрели броскими заголовками. Альфред был потрясен. Как все могло пойти настолько наперекосяк? Его метод взрывания должен был сохранить жизни, а не уносить новые. Сложности с транспортировкой и несчастные случаи он все равно воспринимал лишь как небольшие препятствия на пути. Ничто не могло поколебать его убежденность, что он создал нечто выдающееся. Правда, доходы пока покрывали не более трети расходов на поездки, опытные взрывы и заводские помещения. Уже совсем скоро он начнет «пожинать плоды и меньше причинять боль», по его собственному выражению. Скоро его не будет мучить совесть от грустных писем Андриетты о больших расходах и незначительных доходах родителей.
«Рождество стоит за дверью со всеми удовольствиями, ссорами и расходами», – мрачно писал он в своем рождественском послании Роберту. Главному владельцу Нитроглицериновой компании Вильхельму Смитту он предоставил множество доводов, с химической и логической точки зрения объясняя «загадочные несчастные случаи», причем все доводы сводились к утверждению, что неприятности были исключением, а не правилом. Самовозгораний не было. Уберечь взрывчатую смесь от столь небрежного и неправильного обращения было невозможно, уверял Альфред. «Однако таковые события представляются мне в высшей степени неприятными. Особенно странно то, что и здесь, и в Швеции все несчастья происходят одновременно»44.
Глава 10. Кошмар в Нью-Йорке
Существовал и иной возможный путь. Альфред мечтал об этом втайне, носил его в себе, как надежно спрятанный многомиллионный капитал. С ним было его перо, непреодолимое желание писать. Означало ли это, что ему дан талант? Временами он чувствовал глубокую убежденность: если Альфреду Бернхарду Нобелю и предназначено кем-то стать, то только поэтом.
В следующую минуту подступали сомнения. Краснея и стесняясь своей мании величия, он жадно проглатывал то, что писали другие, пока не набирался смелости попробовать снова1.
Немецкие писатели надолго задержались в той романтике Sturm und drang – «Бури и натиска», – которую Альфред полюбил в Петербурге. В 1860-е годы на немецкой литературной сцене царили поэты и философы. Тот, кого интересовали романы в духе реализма, вынужден был обращаться к иностранным авторам. Немецкий Бальзак пока не появился.
За время своего пребывания в Гамбурге Альфред обзавелся романтической поэзией и пылкими балладами, которые зачастую покупал подержанными. Например, он купил собрание сочинений Фридриха Шиллера – лирика XVIII века, одно из произведений которого, «Оду к радости», положил на музыку сам Бетховен (симфония № 9, 1824). Однако жадный до чтения химик-самоучка пробовал и другие пути.
Один из наиболее интересных немецких писателей, открытых Альфредом в то время, стоял, как и он, одной ногой на позициях романтики. Однако в книгах Жана Поля
[31] таился и другой посыл – суровая ирония, более характерная для того времени. Он видел жизнь как юдоль печали и умел описать страдания грубо и зримо, подчеркивая потребность в романтическом бегстве от реальности. Не случайно его называют создателем термина «мировая скорбь» (нем. Weltschmerz, фр. Mal du siécle).
В начале 1860-х Жан Поль снова прославился, опубликовав несколько новых произведений. Его «мировую скорбь» теперь связывали не только с личным настроением меланхолического лирика – она стала выразителем духа нового времени, охватившего немцев, течения, которое не прошло незаметно и для Альфреда Нобеля.
Пессимизм.
В книге «Мировая скорбь»
[32] (2016) профессор философии Фредерик Ч. Байзер описывает, как «темные тучи пессимизма тяжело нависали над Германией» в те годы, которые Альфред провел в Гамбурге и Гестахте. «Это мрачное темное настроение распространилось очень широко, не останавливаясь в кругах декадентов-аристократов. Его можно было обнаружить и у представителей среднего класса, среди студентов университетов, фабричных рабочих и даже среди подмастерьев. Пессимизм вошел в моду, став главным тоном общественной жизни, основной темой в литературных салонах»2.
В центре этого внезапного недуга, распространяющегося наподобие пожара в прериях, стоял философ Артур Шопенгауер. После десятилетий неудач и презрения со стороны коллег этот некоронованный король убийственной мизантропии внезапно стал объектом повального увлечения немецких читателей. И очень вовремя. Шопенгауэр успел прожить несколько лет на пике популярности – и в 1860 году его нашли бездыханным в своем кабинете. Однако философский пессимизм оставался par préférence
[33] состоянием духа до конца века.
Взрыв интереса к Шопенгауэру отчасти совпал с нарастающим религиозным скепсисом в философских кругах. Мыслители-рационалисты не только продолжали оспаривать логику доказательств существования Бога. Они начали выражать сомнения в священном статусе Библии, предполагаемом возрасте Земли и духовном измерении человеческой души. Эта волна критики религии породила новый взгляд на зло в мире и смысл жизни, а отсюда, в свою очередь, пессимизм. В «Мировой скорби» Байзер пишет: «Если нет Бога, то нет спасения от зла и страданий этого мира. Но если нет спасения, то зачем тогда вообще жить? И тут сильнее, чем когда-либо, актуализировался старый вопрос Гамлета: “Быть иль не быть?” Все больше становилось тех, кто отвечал “не быть”»3.
