Помимо некоторых пассажей, о которых Вы сами, похоже, сожалеете, и меня радует, что они не вошли в то масштабное сочинение, которое Вы создали. Мысли столь оригинальны и блестящи, хотя и не всегда истинны, что ни один читатель ни на мгновение не сможет пожаловаться на скуку или заявить, что ему не хватает «легкой звенящей рифмы» – как при чтении «Потерянного рая» [эпическое произведение поэта XVIII века Джона Милтона]. Я счел бы это сочинение завидным успехом у англичанина, но тем более восхищения оно заслуживает, когда сочинитель иностранец.
Лесингэм Смит утверждал, что среди 425 строк нашел не более полудюжины посредственных. Если Альфред в состоянии написать такую поэму на английском языке, что же он тогда может создать на шведском? «Особенно если Вы дождетесь своего часа, как сделал Милтон, пока годы не расширят Ваш опыт». Пастор писал, что очень желал бы снова увидеться с ним. Альфред всегда дорогой гость в Девоншире, когда бы ему ни захотелось приехать67.
Для Альфреда Нобеля это письмо стало лучом света во мраке. После ужасных несчастий летом его путь казался ему еще более тернистым, чем когда-либо, и он подумывал о том, чтобы все бросить. И не важно, что свидетельские показания в Винтервикене обнаружили небрежность одного из рабочих, который неоднократно проливал нитроглицерин на пол, вероятнее всего, он и стал виновником взрыва, в котором сам погиб.
К концу ноября последовал еще один удар. Через своего агента Роберт пытался заинтересовать динамитом французское правительство. По словам Альфреда, они предложили французам «жареных рябчиков прямо в рот». Однако ответ последовал отрицательный. Альфреду казалось, что ему не везет во всем. Его жизнь и его ремесло по-прежнему, выражаясь словами Шопенгауэра, оставались «предприятием, не оправдывающим затрат».
Он думал о лестных словах пастора. Лесингэм Смит – человек образованный. Цитирует Данте на итальянском, знает наизусть Милтона и Байрона. Стихотворение Альфреда он прочитал очень внимательно, сделав пометки и комментарии на отдельной странице. Его похвала что-нибудь да значит.
Альфред скопировал вступление к задуманному им роману и положил в конверт с таким сопроводительным письмом:
Дорогой брат Роберт.
Так утомляет газетная шумиха и все связанные с этим хлопоты и неприятности, что я решил развивать свои таланты в другом направлении. С такими небольшими доходами, как у нас, нельзя рассчитывать на надежное будущее, и, возможно, мне придется использовать свое перо как крючок, чтобы прокормиться, поскольку не хочу дать волю своему желанию взяться за веревку, которое в последнее время становится все более ощутимым.
Посему мне очень важно услышать мнение компетентного лица по поводу приложенного здесь введения в небольшое сочинение. Вопрос двойной: 1) правильный ли в нем шведский? 2) можно ли читать это без тошноты?
Если граф фон Русен сейчас в Стокгольме, я не знаю никого, кто лучше подходил бы на эту роль, он в данном вопросе человек весьма образованный. В противном случае, может быть, дядя Альсель или кто-либо из знакомых Веннерстрёма. То, что я так сильно поверил в свои силы, должно быть извинительно, ибо в последнее время я получил наивысшую оценку нескольким своим стихам на английском языке от одного английского ученого мужа и писателя, а поскольку я ему совершенно неизвестен, трудно представить, чтобы ему захотелось мне польстить.
С сердечным приветом,
Твой друг Альфред68.
Он продолжил работу над романом о трех сестрах – Амалии, Софии и Александре, – за которыми ухлестывает 25-летний молодой человек, Хенрик Освальд. Герои Альфреда вращались в мире, где «ни часу не проходило без тайного рукопожатия, взгляда, вздоха, пропитанного духами любовного письма, внезапного румянца на щеках, повышения температуры в целом…».
Особенно любовно Альфред создавал портрет Александры – недостижимой и прекрасной, которой он дал имя персонажа из своих юношеских стихов. Он полагал, что знает, каковы на вкус ее поцелуи, как будет ощущаться соединение с ней, и пытался подробно описать эти чувства. Текст буквально вибрировал от его желания встретить самостоятельно мыслящую спутницу жизни, которая поняла бы его душу и полюбила ее.
Порой в своем стремлении к идеализации Альфред слегка перегибал палку. Потом он вычеркивал написанное. Так, он пожертвовал несколькими строками, явными отголосками Шопенгауэра: «Александра была наделена поэтической душой; она прочла шедевры литературы и восхищалась ими. Человек тривиальный может лишь цитировать и подражать, в то время как мыслящий оттачивает свой вкус и создает собственную школу».
Дано ли ему когда-либо повстречать такую женщину?
Свой черновик романа он назвал «Сестры». Начал выводить на форзаце «Роман Альф…», но затем зачеркнул и написал: «Роман анонимного автора»69.
Часть III. На заре медицины
«Я был бы премного счастлив уединиться в каком-либо уголке, живя там без особых претензий…»
Альфред Нобель, 1880
Альфред Нобель не доверял врачам. Это стало проблемой, поскольку он постоянно болел. Как, впрочем, и все остальные. На этом этапе своего исследования я уже поняла, что Альфред Нобель вовсе не был таким уж ипохондриком, каким его часто описывают. Другие жаловались куда больше.
Возьмем, к примеру, Отто фон Бисмарка. В его биографии я читаю, что ни один государственный муж XIX или XX века не болел так часто и не хандрил так много, как могущественный министр-председатель правительства Пруссии. Альфред Нобель в этом смысле не выделялся, даже среди членов собственной семьи он был не самым главным нытиком. Все они оказывались во мраке неизвестности, столкнувшись с горячкой или рвотой. Кто в такой момент не испытывал беспокойства?
Вероятно, именно здесь, в мучительных страданиях от собственного и чужого невежества, и следует искать объяснения растущего со временем интереса Альфреда Нобеля к медицине. С ужасом читаю, как ранней весной 1870 года Людвиг Нобель в Санкт-Петербурге заболел отитом. К нему приглашены несколько врачей. Они ставят пиявки за ушами (в местах присасывания пиявок у Людвига начинается рожистое воспаление). Лечение продолжается при помощи слабительного, травяных растираний и спиртовых настоек лекарственных растений. Под конец ему прописывают «шпанскую мушку», сушеного жука, которого кладут на затылок.
В молодости, живя в Санкт-Петербурге, Альфред покупал немало пиявок. Неясно, сохранилась ли эта привычка в зрелом возрасте, когда ему постоянно приходилось бороться с ревматизмом, горячкой, бронхитом и запорами. Настроение у него «кислое», когда подводит здоровье, особенно если приходится «обнимать тазик», то есть страдать рвотой.
Однажды он получил серьезную травму, причем, что особенно досадно, во время небольшого взрыва в лаборатории. Альфред упоминает ожоги и травмированные глаза. На одном пальце разорвано сухожилие, обнажилась кость. Вызвали врача. Позднее Альфред описывает неприятные ощущения: «…доктор ковырялся, искал стекло или другие инородные тела, которые, как он думал, могли впиться в кость, однако не нашел. Я думаю, он проверял, сколько я смогу продержаться и не закричать»1.
