В последующие годы выставки импрессионистов проходили одна за другой. Но еще в 1878 году картина Клода Моне могла уйти на аукционе за 184 франка, в то время как признанные художники (имена которых сегодня забыты) продавались за 10 000–20 000 франков. Для своего нового дома Альфред Нобель купил немало картин, однако импрессионистов на его стенах не наблюдалось. Вероятно, искусство интересовало его куда меньше, чем литература: он заключил договор с продавцом картин, что тот будет менять их по мере того, как они будут надоедать хозяину дома.
В апреле 1874 года пять известных писателей: Эмиль Золя, Гюстав Флобер, Иван Тургенев, Эдмон де Гонкур и Альфонс Доде – начали регулярно встречаться в Café Riche
[39]. Все они хотели изменить застывший мир литературы. Эмиль Золя, с детства друживший с Полем Сезанном, на самом раннем этапе поддержал художников-новаторов, постоянно общаясь с ними в кафе на Монмартре. Литераторы испытывали ту же фрустрацию. Во французской литературе еще не ушли со сцены героические сказки, описывавшие атмосферу жизни высшего класса. Это возмущало пятерых бунтарей, выступавших за детальные правдивые описания реальной жизни обычных людей. Они хотели идти дальше по тому пути, который проложил Флобер своим нашумевшим романом «Мадам Бовари» (1857).
Эмиль Золя пошел дальше всех, позднее он и придумал название для этого течения: натурализм. Сам он прославился в конце 1860-х своим романом «Тереза Ракен» и теперь путешествовал с блокнотом в руках, чтобы с документальной точностью описать самые неприглядные стороны жизни французского общества: в универмагах, шахтах, домах терпимости. В центр повествования Золя поставил моральное падение, грязную и губительную жизнь. Со временем он зайдет так далеко, что станет называть свои произведения «научными экспериментами». На этом этапе Альфред Нобель точно отвернулся от этого течения – ему наверняка не понравилось столь вольное обращение с понятием «научный». Прежде всего литература должна учить людей, как им надлежит жить, – считал Альфред, – а не гоняться за прибылью, описывая в мельчайших деталях повседневную жизнь, гранича с греховностью.
Книги Флобера, Бальзака и Стендаля Альфред Нобель приобретет лишь десятью годами позже. Вероятно, их реализм не вызывал у него возражений. Купит он и несколько произведений Золя, однако на этом все и закончится. «Развратные» книги Золя вызывали у Альфреда отвращение. Не удержавшись, он в своем романе критикует «ту развращающую тенденцию, которая в наши дни пытается идеализировать падение нравов и находит своих героинь среди отбросов общества: с таким же успехом и меньшим позором мы могли бы искать жемчужины в куче мусора»24.
Для Альфреда Нобеля высочайшей формой искусства по-прежнему оставалась поэзия. Однако ему самому с величайшим трудом удавалось сотворить что-либо стоящее. Рифму он не признавал, в его глазах это был лишь способ поверхностного поэта отполировать «метрическую чепуху». Но что, если талант изменил ему? Он мечтал создавать белым стихом произведения не менее ослепительные, чем шекспировские, но чаще всего ему казалось, что строки, которые он записывает на бумагу, невозможно читать. Когда жена его британского знакомого проявила интерес, он все же решился и послал ей переработанную и дополненную версию «Загадки», добавив целый ворох извинений. «Сдается мне, что я соединил белый стих со всякой ерундой в невероятно скучную мешанину. Если так и есть, будьте так любезны и предайте, пожалуйста, немедленно рукопись огню. Это избавит Вас от лишних хлопот, а меня от необходимости краснеть, – писал он. – Я никоим образом не претендую на то, чтобы называть свои робкие попытки поэзией. Я пишу иногда с единственной целью развеять свою подавленность или улучшить свой английский». Что ответила англичанка, нам неизвестно25.
* * *
Выступление импрессионистов весной 1874 года имело и политические причины. Художники выступали против новой консервативной правящей элиты, подмявшей под себя государственный аппарат. Разобщенные монархисты взялись за ум и объединились наконец с целью радикально изменить ситуацию в новой республике. Если бы им удалось сплотиться вокруг одного кандидата в президенты, они легко могли бы получить большинство. В царившем тогда конституционном вакууме президенту Тьеру пришлось покинуть свой пост. На его место пришел монархист Патрис де Мак-Магон – генерал, прославившийся решительным штурмом форта Малахов курган во время Крымской войны.
Смена власти означала перемены во всех областях. Новый президент отказался от Версаля и переселился в Елисейский дворец в Париже. Непритязательный образ жизни Тьера (его жена сама ходила за продуктами) сменился почти королевскими излишествами на таком уровне, что изменилась вся социальная жизнь Парижа, а между салонами началась небывалая конкуренция. Несколько раз в неделю чета Мак-Магон давала грандиозные ужины на позолоченном фарфоре и устраивала балы на тысячи гостей.
Это был какой-то новый угар, все больше напоминавший монархистский переворот. Но в начале 1875 года, примерно тогда, когда Национальное собрание утвердило наконец долгожданное для Барба и Нобеля исключение в отношении динамита, была принята конституция Третьей республики. Ведущим оппонентом Мак-Магона в Национальном собрании стал все тот же Леон Гамбетта.
Роялистом Альфред Нобель однозначно не был. Наверняка он испытывал не меньшую радость по поводу республиканской конституции, чем от того, что перед ним теперь открылся французский рынок. Впрочем, 1875-й начался для Альфреда минорно. В январе директор шотландского завода Джон Дауни попытался обезвредить партию динамита, на которую поступили жалобы. Дауни, находившийся в портовом городе в Ирландии, отправился на пустынную набережную, разжег костер и стал кидать в него патроны. К несчастью, слишком много сразу. Взрывом Дауни отбросило в море с сильными ожогами. «Какие страдания в этом мире! Дауни лежит с тяжелыми травмами в результате взрыва, вызванного необдуманным поступком», – писал Альфред Аларику Лидбеку, явно пытаясь снять с себя ответственность.
Всего за полгода до этого Лидбек сам пострадал во время большого взрыва в Винтервикене. Это был самый серьезный несчастный случай в шведской Нитроглицериновой компании после взрыва в Хеленеборге в 1864 году. Взлетел на воздух прессовочный цех, двенадцать человек погибли. В шведских газетах упомянули о «той ужасной материи, которая… под именем динамита должна научиться повиноваться воле человека и служить лишь тем целям, которые он перед ней ставит». Между тем происшествие в Винтервикене доказало, что «на ее послушание пока полагаться нельзя». Лидбек обжег руку, пытаясь спасти заводской склад, и остался на всю жизнь глухим на одно ухо. Джон Дауни скончался от ожогов26.
Альфред находился в Париже, когда пришла новость о трагической смерти Дауни. Дом на авеню Малакофф был уже готов. Роскошно украшенные салоны пустовали. Пока Альфред не познакомился с той, кому можно было бы облегчить душу, показать только что обставленную Chambre de Madame.
Его угнетало одиночество. Не хватало рядом человека, с которым можно поговорить о важных жизненных вопросах, но не только это. Если он и не нашел женщину, готовую разделить с ним повседневную жизнь, то ему нужен был хотя бы кто-то, кто мог отвечать за дом. И чем более высокого положения он добивался, тем труднее было справляться с бесконечной каждодневной писаниной, которой требовали коммерческие дела. Он остро нуждался в человеке, который мог бы помочь ему, желательно со знанием других языков помимо французского. На авеню Малакофф место найдется.
