Вчера мы встретились; она остановилась –
Я также – мы в глаза друг другу посмотрели.
О Боже, как она с тех пор переменилась;
В глазах потух огонь, и щеки побледнели,
И долго на нее глядел я молча, строго –
Мне руку протянув, бедняжка улыбнулась;
Я говорить хотел – она же ради Бога
Велела мне молчать, и тут же отвернулась,
И брови сдвинула, и выдернула руку,
И молвила: «Прощайте, до свиданья».
А я хотел сказать: «На вечную разлуку
Прощай, погибшее, но милое созданье».
Стихи Полонского (ставшие известным романсом на музыку С. Рахманинова) отмечены эффектностью, романтической приподнятостью тона. Все выражено в словах – подтекста не существует, в изображении встречи – падшей женщины с давним возлюбленным, выносящим свой категорический и назидательный приговор.
А в стихотворении Бунина?
Мы встретились случайно, на углу.
Я быстро шел – и вдруг как свет зарницы
Вечернюю прорезал полумглу
Сквозь черные лучистые ресницы.
На ней был креп, – прозрачный легкий газ
Вечерний ветер взвеял на мгновенье,
Но на лице и в ярком блеске глаз
Я уловил былое оживленье.
И ласково кивнула мне она,
Слегка лицо от ветра наклонила
И скрылась за углом… была весна…
Она меня простила и – забыла.
Никакой патетики, никакой чувствительности и громких сентенций. Если у Полонского разыграна целая мелодрама, то у Бунина внешне как будто вообще ничего не происходит – все в подтексте. Иной и нравственный кодекс – поэт даже и не мыслит морализировать. Смысловая тяжесть в бунинских стихах переносится в иную сферу – сферу разъединенности и отчуждения (сравните его же известные строки: «Но для женщины прошлого нет: разлюбила – и стал ей чужой»).
Любовная лирика Бунина, принадлежащая всем своим эмоциональным строем XX веку, трагедийна; в ней вызов и протест против несовершенства мира в самых его основах, тяжба с природой и вечностью в требовании идеального чувства. Как и вся бунинская поэзия, его интимная лирика сохраняет классическую отточенность формы, смысловую прозрачность, являясь своего рода реакцией на символизм. В этом смысле неоклассицизм Бунина можно сопоставить с творчеством его младшей современницы – поэта-акмеиста Анны Ахматовой.
Читающей публикой Бунин долгое время воспринимался прежде всего как поэт. В 1909 году решением Российской академии наук Бунин был избран ее почетным членом. Комментируя это событие, критик А. Измайлов писал: «Конечно, как поэта венчает И. А. Бунина академия. Как рассказчик, он сохраняет в своем письме ту же значительную нежность восприятия, ту же грусть души, переживающей раннюю осень. И здесь он только один из многих, завороженных, зачарованных, увлеченных Чеховым. И то, что трогает в маленьком стихотворении, расплывается в прозаических строках». Таким вот «даровитым учеником талантливых учителей» казался накануне 1910-х годов Бунин большинству русских читателей.
Между тем в том же номере газеты «Русское слово», где выступил А. Измайлов, можно было прочесть корреспонденцию С. Спиро: «В настоящее время Иван Алексеевич живет в Москве и занят большой повестью, которая будет называться «Деревня».
Дивный злак
1
Шквал первой русской революции долетел до тихой Ялты. Для Бунина громовые события 1905–1907 годов тесно переплелись с тяжелыми личными переживаниями. Никогда еще, пожалуй, за свою жизнь он не испытал стольких ударов судьбы. Смерть Чехова, потрясшая Бунина; гибель от менингита горячо любимого единственного сына; тяжелая болезнь матери и кончина отца – потрясения следуют одно за другим.
Осенью 1905 года Бунин гостил в опустевшем, бесконечно грустном доме Чеховых, у Марии Павловны и «мамаши» Евгении Яковлевны. «Дни стояли серенькие, сонные, жизнь наша шла ровно, однообразно – и очень нелегко для меня, – вспоминал Бунин, – все вокруг – и в саду, и в доме, и в его кабинете – было как при нем, а его уже не было! Но нелегко было и решиться уехать, прервать эту жизнь. Слишком жаль было оставлять в полном одиночестве этих двух несчастных женщин, несчастных сугубо в силу чеховской выдержки, душевной скрытности… Да и мне самому было трудно покинуть этот ставший уже чуть ли не родным для меня дом – а я уже чувствовал, что больше никогда не вернусь в него, в этот кабинет, где особенно все осталось, как было при нем: его письменный стол со множеством всяких безделушек, купленных им по пути с Сахалина, в Коломбо, безделушек, милых, изящных, но всегда дививших меня, – я бы строки не мог написать среди них, – его узенькая, белая, опрятная, как у девушки, спальня, в которую всегда была отворена дверь из кабинета».
Бунин весь во власти переживаний утраты. Образ Чехова, воссозданный в его воспоминаниях, долгие годы мучает и тревожит память:
Хрустя по серой гальке, он прошел
Покатый сад, взглянул по водоемам,
Сел на скамью… За новым белым домом
Хребет Яйлы и близок и тяжел.
Томясь от зноя, грифельный журавль
Стоит в кусте. Опущена косица,
Нога – как трость… Он говорит: «Чтó, птица?
Недурно бы на Волгу, в Ярославль!»
Он, улыбаясь, думает о том,
Как будут выносить его – как сизы
На жарком солнце траурные ризы,
Как желт огонь, как бел на синем дом…
Так тихо и грустно текли дни в белом чеховском домике до 17 октября, когда зазвонил телефон и приятельница Чеховых Бонье стала кричать, что в России революция, что железные дороги остановились, почта и телеграф не действуют и что сам государь спасся на присланном Вильгельмом II броненосце в Германию. Почти тотчас же Бунин выехал в Одессу.
Южный город был охвачен волнениями. Вместе с друзьями-одесситами – художниками Куровским, Нилусом, Буковецким – Бунин становится свидетелем – и вовсе не бесстрастным – революционных выступлений рабочих и студентов, жестких действий полиции и армии, погромов, устраиваемых «босяками» и городской «чернью». Обо всем этом – его одесский дневник:
«Когда вышел с Куровским и Нилусом, нас тотчас встретил один знакомый, который предупредил, что в конце Преображенской национальная манифестация уже идет и босяки, приставшие к ней, бьют кого попало. ‹…› Пальба шла до ночи и всю ночь. ‹…› Перед вечером мимо нас бежали по улице какие-то люди, за ними бежали и стреляли в них «милиционеры». Некоторые вели арестованных. Особенно страшен был сидевший на дне пролетки, завалившийся боком на сиденье, голый студент – оборванный совсем догола в студенческой фуражке, набекрень надетой на замотанную окровавленными тряпками голову ‹…› в конце Софийской улицы поставили пулемет и весь день стучали из него внизу по скату, то отрывисто, то без перерыва. Страшно было выходить. Вечером ружейная пальба и стучащая работа пулеметов усилилась так, казалось, что в городе настоящая битва ‹…›.
