Вернувшись в Россию, Бунин подолгу жил в деревне, тяжело переживал болезнь своей сестры Марии, но все равно самозабвенно работал, писал очерки об Иудее. Одновременно он «задумал писать «Деревню», по-новому изобразил мужиков, – сообщала В. Н. Муромцева-Бунина А. К. Бабореко 9 июля 1950 года, – а задумал он еще в 1908 году».
«В живую воду сердца и чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого – и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак» («Роза Иерихона»).
В зените творчества
Особенности Бунииа-художника, своеобразие его места среди современников и, шире, в русской литературе XIX–XX веков, иными словами, то новое, что внес писатель в наше словесное искусство, – все это явственно и глубоко раскрывается в произведениях 1910-х годов, в которых, по словам самого Бунина, его занимала «душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина». И это не было преувеличением. В повестях «Деревня» и «Суходол», в рассказах «Древний человек», «Хорошая жизнь», «Ночной разговор», «Веселый двор», «Игнат», «Захар Воробьев», «Князь во князьях», «Последнее свидание», «Иоанн рыдалец», «Я все молчу», «Худая трава», «Чаша жизни», «Аглая» и т. д. Бунин сознательно ставит задачу – отобразить, в перекличке и полемике с крупнейшими писателями-современниками (и прежде всего – с Горьким), главные, по его мнению, слои русского народа: крестьянство и мещанство («Деревня»), мелкопоместное дворянство («Суходол») – и тем самым наметить общую перспективу в жизни огромной страны.
Выдвижение Бунина в первый ряд художников России, помимо значимости его творческих достижений, было связано и с серьезными изменениями в самой литературе на перепадах первой русской революции и последовавшего затем десятилетия, которое в нашем официозном литературоведении именовалось не иначе как «позорным». В этих испытаниях произошло – хотя бы и с серьезными, неизбежными потерями – своего рода отделение семян от плевел, истинно нового от преходящей и броской моды. В конечном счете новое только выиграло. Прежде всего, к 1910-м годам обмелел как литературное течение символизм, что только подчеркнуло, резче обозначило истинную величину таких дарований, как, например, Иннокентий Анненский или Александр Блок, в то время как ряд других поэтов-символистов, недавних кумиров читающей публики, переживали явный и неуклонный спад (Н. Минский, К. Бальмонт, В. Брюсов, 3. Гиппиус).
С другой стороны, не выдержали резкой перемены общественного климата и многие из прежних знаниевцев, бичевавших пороки старой России. Именно отсутствие историзма поставило их перед опасностью в изменившихся условиях «захлебнуться» в сиюминутном, поддаться унынию и растерянности. Даже такие крупные художники начала века, как А. Куприн и Л. Андреев, испытали в эту пору заметный кризис, смену творческих взлетов и падений, потрафление «моде», массовой культуре.
Если говорить о реалистической прозе, то «Городок Окуров», «Жизнь Матвея Кожемякина», «По Руси», «Детство» М. Горького и «Деревня» и «Суходол», «крестьянские» рассказы Бунина не имеют, пожалуй, ничего равного в литературе 1910-х годов, явно выделяются на общем фоне богатством проблематики, значительностью художественных открытий, попыткой исторического осознания русской действительности. Задумав написать «Деревню» и «по-новому изобразить мужиков», Бунин, несомненно, говорил об этом с Горьким на Капри, куда он приехал 12 марта 1909 года и где жил, «почти не разлучаясь с милым домом Горького». Оба художника, словно соревнуясь друг с другом, стремятся в эти годы запечатлеть образ России, взятой обобщенно, крупным планом.
В критике тех лет уже говорилось о творческой перекличке Горького и Бунина, в частности, Л. Войтоловский сравнивал Тиунова из повести «Городок Окуров» и Кузьму Красова. «Городок Окуров» появился в 28-й и 29-й книгах товарищества «Знание» (конец 1909-го и начало 1910 годов), где и был прочитан Буниным. Однако содержание «окуровской хроники» и ее продолжения – «Жизни Матвея Кожемякина» (1910–1911) – стало известно ему раньше. «Вернулся к тому, к чему вы советовали вернуться, – к повести о деревне, – сообщал Бунин Горькому 22 сентября 1909 года. – И теперь старичок Ваш особенно задевает меня. Ах, эта самая Русь и ее история!»
Очевидно, Горький познакомил Бунина со своим замыслом – дать широкое, с размышлениями о судьбах страны, историческое полотно уездной России, и не только в общих чертах, а увлек его некоторыми образами, деталями, повлиял на решение взяться за крупное произведение о крестьянстве. Говоря о «задевшем» его старичке, Бунин мог иметь в виду и Тиунова, пытливого мещанина-философа, исходившего Русь, и окуровского летописца, застенчивого и самоуглубленного «канатчика» Матвея Кожемякина. Что это так, видно уже из того, что один из главных персонажей «Деревни» – Кузьма Красов, «этот худой и уже седой от голода и строгих дум мещанин», самоучка и бродяга, многими своими чертами родственен Тиунову и Кожемякину.
С произведениями «окуровского» цикла «Деревню» сближает и жесточайшая критика «свинцовых мерзостей» той жизни, подчас даже переходящая в безотрадную и горькую «отходную» старой деревне – помещичьей и мужицкой. «Бесхозяйное» село Ровное, отчаянно-беспомощный «бунт» мужиков Дурновки, дикость и жесточайшее невежество мещанства Черной Слободы, голодное Казаково, снова Дурновка, ее жители, голь перекатная, – так кадр за кадром проходит перед читателем страшная летопись обнищания села.
Именно «Деревня» с ее знаменитым началом: «Прадеда Красовых, прозванного на дворне Цыганом, затравил борзыми барин Дурново» – обозначает на пути бунинского писательства совершенно особую межу. Если на рубеже века Бунин рисовал печальную картину дворянского увядания, то в дальнейшем в его произведениях мы видим, как «барина» постепенно вытесняет «мужик». Да и какого барина!
В рассказах и повестях 1910–1916 годов не встретишь рождественских дедов, вроде Павла Антоныча («Танька»). Отодвинутые в ранг эпизодических лиц, проходят по «Деревне» последыш знатной фамилии Дурново – «прогрессист» (прозванный так за прогрессивный паралич); барчук из села Казакова, седьмой год разучивающий вокализы в развалившейся усадьбе; «спившийся с круга» помещичий сын Жихарев, щеголяющий в босяцком наряде; «слоны слоняющий» по осеннему полю свирепый почтарь Сахаров и т. д. Куда подевалось широкое дворянское хлебосольство, великолепие сельских празднеств, катание на тройках, охота… Ныне Сахаров выходит в поле с ружьем лишь «ради геморроя». От знаменитой некогда охоты Воейкова осталось только шесть захудалых борзых (рассказ «Последний день»). Спустив усадьбу мещанину Ростовцеву, крутой помещик велит удавить собак и развешать их на елках. Это уже не просто оскудение. Это одичание.
А мужик, крестьянин, пусть даже и «справный»?
В бунинской «Деревне» Тихон Ильич Красов скорбно признается своему брату Кузьме: «Пропала жизнь, братушка! Была у меня, понимаешь, стряпуха немая, подарил я ей, дуре, платок заграничный, а она взяла да истаскала его наизнанку… Понимаешь? От дури да и от жадности. Жалко налицо по будням носить, – праздника, мол, дождусь, – а пришел праздник – лохмотья одни остались… Так вот и я… с жизнью-то своей».
