Вернулась в Суходол, в заброшенный дом, где жила в запустении барыня, верная Наталья. И сам «молодой» Хрущев, придя на суходольский погост, со смешанным чувством удивления и грусти отдается воспоминаниям, этому потаенному зову предков: «Вот два-три железных памятника. Ни чьи они? так зелено-золотисты стали они, что уже не прочесть надписей на них».
Картиной полузаброшенного кладбища оканчивается эта повесть о русском усадебном дворянстве, похожая, по словам украинского писателя М. М. Коцюбинского, на «старинный гобелен». Жалкая судьба у древнего «рыцарского» сословия, которое «за полвека почти исчезло с лица земли» – «сошло с ума, наложило руки на себя, спилось, опустилось и просто потерялось где-то», «Суходол» Бунина, писал Горький, «книга, не оцененная по достоинству. Это одна из самых жутких русских книг, есть в ней нечто от заупокойной литургии. И в лиризме автора слышен гнев и презрение потомка к предкам, оторвавшим его от земли, заразив непобедимым тяготением к ней. В «Суходоле» Бунин, как молодой поп, с подорванной верою в Бога, отслужил панихиду по умершему сословию своему, и, несмотря на гнев, презрение к бессильным скончавшимся, отслужил все-таки с великой сердечной жалостью к ним. И – к себе, конечно, и к себе».
Продолжая и развивая наблюдения, отображенные в произведениях 1890-х – начала 1900-х годов («Федосеевна», «Кастрюк», «В поле», «Мелитон», «Сосны»), Бунин стремится разгадать вечные, «неподвижные» приметы русского человека, исследуя изломы его души. До «Деревни» и «Суходола» бунинский метод претворялся по преимуществу в лирической стихии. Но обращение к крестьянско-дворянской тематике под углом историзма расширило его рамки и выдвинуло Бунина-прозаика далеко вперед по сравнению с Буниным-поэтом. В чисто художественном отношении – по отделке, завершенности и стройности своей – «Деревня» уступает более поздним вещам. Несмотря на три крупные авторские переработки (для марксовского издания 1915 года; при составлении собрания сочинений в берлинском издательстве «Петрополис» в 1934 году; наконец, в последние годы жизни), она и сейчас остается несколько перегруженной деталями быта («каждая страница – музей», – сказал по этому поводу М. Горький).
Однако место этой повести в творчестве самого Бунина и в литературе нового века исключительно велико. Прочтя «Деревню», Горький писал ее автору: «…я знаю, что когда пройдет ошеломленность, когда мы излечимся от хамской распущенности ‹…› тогда серьезные люди скажут: «Помимо первостепенной художественной ценности своей, «Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом – быть или не быть России? Мы еще не думали о России – как о целом, – это произведение указало нам на необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически».
Очень скоро время, события, потрясения подтвердили правоту этих слов.
Карнавал на Парнасе
1
Пятидесятилетний юбилей московской ежедневной газеты «Русские ведомости» собрал на торжественное заседание, происходившее 6 октября 1913 года в помещении Литературно-художественного кружка, свыше шестисот человек.
Корреспонденты со всех концов России, видные либеральные деятели, писатели и ученые пришли отметить праздничную дату одной из влиятельнейших газет в стране. Уже отблистал профессорским красноречием лидер конституционных демократов Павел Николаевич Милюков, уже отшумели аплодисменты Максиму Максимовичу Ковалевскому, видному юристу и общественному деятелю, призвавшему приобщить наконец Россию к политическим ценностям Запада, когда на трибуне появился невозмутимо спокойный Бунин. Выступление его было «чисто» литературным, но именно оно вызвало самый громкий резонанс, шумную кампанию в печати, резкие выпады со стороны «обиженных» столпов нового, декадентского искусства.
Напомнив о недавнем и великом прошлом отечественной литературы, отметив благородную роль «Русских ведомостей», столбцы которых украшали имена Льва Толстого, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского, Чехова, Короленко – «имена бесспорные», Бунин обратился к современности и дал резко критическую картину современной ему литературы:
«Вы, господа, слишком хорошо знаете, чем была русская жизнь за последние двадцать лет, знаете все радостные и все уродливые или ужасные явления ее. Чем же была русская литература за эти годы? По необходимости отвечая на этот вопрос кратко, в самых общих чертах, я должен твердо сказать, что уродливых, отрицательных явлений было в ней во сто крат более, чем положительных, что литература эта находилась в периоде во всяком случае болезненном, в упадке, в судорогах и метаниях из стороны в сторону. И тысячу раз был прав Толстой, когда говорил: «На моей памяти совершилось поразительное понижение литературы, понижение вкуса и здравого смысла читающей публики». ‹…›
Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота – и морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной той, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык (в тесном содружестве писателя и газеты), утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен или доведен до пошлейшей легкомысленности – называемой «виртуозностью» – стих, опошлено все, вплоть до самого солнца, которое неизменно пишется теперь с большой буквы, к которому можно чувствовать теперь уже ненависть, ибо ведь «все можно опошлить высоким стилем», как сказал Достоевский. Вы вспомните, господа, чего только не имитировали, каких стилей и эпох не брали, каким богам не поклонялись! Буквально каждая зима приносила нам нового кумира. Мы пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию, называвшуюся разрешением «проблемы пола», и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и «пролеты в вечность», и садизм, и снобизм, и «принятие мира», и «неприятие мира», и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм – и дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом «футуризм». Это ли не Вальпургиева ночь! Чуть не все наши кумиры начинали свою карьеру со скандала!»
Размышляя о судьбах русской литературы после смерти Чехова и Толстого, Бунин стремится защитить позиции реализма в ту самую пору, когда декаданс широкой волной надвинулся на искусство. Сам строй жизни, облик героя, отношение к нравственным ценностям, к чувству любви, к природе – буквально все, что проповедовала и как изображала новая литература, было ему глубоко враждебно. Подобно героине его позднего рассказа «Чистый понедельник», Бунин видит в окружающей его действительности – в том числе и в произведениях искусства – пору безвременья. Отдельные светлые явления, по его убеждению, тонут в пучине фальшивого, бездарного. Литература, искусство демонстративно отделили себя от нравственности.
Бунин распространяет свое отрицание на таких крупнейших писателей XX века, как А. Блок, В. Брюсов, В. Маяковский, творчество которых было связано с модерном. Верный своему изначально сложившемуся взгляду на литературу, ее задачи и назначение, он не понимает и не принимает их. Но можно ли назвать даже этих выдающихся художников духовно здоровыми? Вряд ли. Вот почему у Бунина и у «новых» писателей как бы разные «группы крови». Признавая их литературную одаренность, он отказывает им в естественности и духовном здоровье. «Они сознательно уходят от своего народа, от природы, от солнца» – эти слова Бунина (статья «Памяти сильного человека») раз и навсегда определили его отношение к модернизму. Так проявляется на редкость цельная прямолинейная натура Бунина, безжалостно отвергающего все, что казалось ему надуманным, «книжным», «городским». И конечно, больным.
