Три четверти людей, сбившихся на «Патрасе», уже испытали несметное и неправдоподобное количество всяких потерь и бед, смертельных опасностей, жутких и нелепых случайностей, мук всяческого передвижения и борьбы со всяческими препятствиями, крайнюю тяготу телесной и душевной нечистоты, усталости. Теперь, утратив последние остатки человеческого благополучия, растеряв друг друга, забыв всякое людское достоинство, жадно таща на себе последний чемодан, они сбежались к этой последней черте, под защиту гордящихся существ, называемых французами, и эти французы дозволили им укрыться от последней погибели в то утлое, тесное, что называлось «Патрасом» и что в этот зимний вечер вышло со всем своим сбродом навстречу мрачной зимней ночи, в пустоту и дать мрачного зимнего моря. Что должен был чувствовать весь этот сброд? На что могли надеяться на те, что сбились на «Патрасе», в том совершенно загадочном, что ожидало их где-то в Стамбуле, на Кипре, на Балканах?»
Их ожидала жизнь на чужбине.
На чужбине
1
«А в Константинополь мы пришли в ледяные сумерки с пронзительным ветром и снегом, пристали под Стамбулом и тут должны были идти под душ в каменный сарай – для «дезинфекции». Константинополь был тогда оккупирован союзниками, и мы должны были идти в этот сарай по приказу французского доктора, но я так закричал, что мы с Кондаковым Immorteles – «Бессмертные» (ибо мы с Кондаковым были членами Российской Императорской Академии), что доктор, вместо того чтобы сказать нам: «Но тем лучше, вы, значит, не умрете от этого душа», сдался и освободил нас от него. Зато нас вместе с нашим жалким беженским имуществом покидали по чьему-то приказанию на громадный, грохочущий камион
[8] и помчали за Стамбул, туда, где начинаются так называемые Поля Мертвых, и оставили ночевать в какой-то совершенно пустой руине тоже огромного турецкого дома, и мы спали там на полу в полной тьме, при разбитых окнах, а утром узнали, что руина эта еще недавно была убежищем прокаженных, охраняемая теперь великаном негром, и только к вечеру перебрались в Галату, в помещение уже упраздненного русского консульства, где до отъезда в Софию спали тоже на полу».
Так, не без грустного юмора, описывал Бунин начало своей эмигрантской жизни.
Потом была Болгария, Сербия и, наконец, Париж, куда Бунин с женой приехал 28 марта 1920 года.
2
Парижская жизнь Буниных как будто обещала быть безоблачной.
После пережитых кошмаров Гражданской войны, полуголодного прозябания, обысков, унижений, реквизиций, страшного во всех своих подробностях бегства они очутились в европейской, с древней цивилизацией стране, правда с чисто галльским легкомыслием, уже, кажется, мало помнившей, что только недавно был Верден, была кровопролитная, унесшая полтора миллиона французских жизней война. Но французов Бунины почти не видели. «Только прислуга напоминает, что мы не в России», – вспоминала Вера Николаевна.
Они оказались среди русской интеллигенции, общаясь на первых порах с политическими деятелями и литераторами эсеровского, то есть, по понятиям эмиграции, левого толка. (В эмиграции, особенно в первое десятилетие, ревниво сохранялась чистота партийных программ, велась ожесточенная борьба между «левыми», «умеренными» и «правыми», применявшими на крайний случай, как это было, например, при покушении на лидера кадетов П. М. Милюкова и убийстве В. Д. Набокова в 1922 году, и такие веские аргументы, как револьверная пуля.)
Быть может, это было связано и с тем, что на дворе стояла еще весна 1920 года и что еще существовало в России Крымское правительство генерала П. Н. Врангеля. А партия Чернова – правые социалисты-революционеры – уже «вышли из игры», оказавшись между большевистским «молотом» и добровольческой «наковальней». Так, например, один из лидеров правых эсеров, боевик Борис Савинков, после неудачного мятежа в Ярославле и смены нескольких покровителей, вплоть до Корнилова и Пилсудского, бежал от Советов, а его товарищи по партии Н. Д. Авксентьев и председатель Учредительного собрания В. М. Чернов были арестованы 18 ноября 1918 года белыми офицерами, приведшими к власти Колчака, и высланы «за революционную пропаганду» из России.
Впрочем, им еще повезло. Большая группа эсеров-учредиловцев, отступавшая от большевиков из Омска в Уфу, по приказу Колчака была доставлена в кандалах в Омск и в ночь с 22-го на 23 декабря 1918 года на берегу Иртыша расстреляна или заколота штыками: отправлена «в республику Иртыш», как шутили колчаковцы. В то же время ряд руководителей и деятелей партии эсеров был арестован в 1920 году органами ВЧК. Летом 1922 года состоялся известный судебный процесс, по которому руководители были приговорены к смертной казни, отмененной лишь в результате широкой кампании протестов на Западе, обращений к советскому правительству М. Горького, А. Франса и т. д.
Как бы то ни было, по первое время партийная – понятно, уже условная – принадлежность большинства знакомых Буниных в Париже была преимущественно эсеровская.
Социалистами-революционерами были Илья Исидорович Бунаков-Фондаминский («Он приятный, хорошо разбирающийся человек», – отзывается о нем Вера Николаевна), Марк Вишняк (бывший секретарь Учредительного собрания, разогнанного большевиками в январе 1918 года), Н. Д. Авксентьев, В. В. Руднев (бывший московский городской голова), В. М. Зензинов, наконец, «сам» Борис Савинков. Даже Михаил Осипович Цетлин, знакомый по Одессе, на квартире у которого устроились в эту пору Бунины, был не только поэтом, писавшим под загадочным псевдонимом Амари, и литературным критиком, но еще и эсером. Впрочем, он был еще и богатым человеком, «буржуем», и поэтому жена его Марья Самойловна, на правах меценатки, держала литературный салон. «Они были богатые люди – Цетлины, Гавронские, Фондаминские, Гоцы, это все – чайная фирма «Высоцкий и сыновья», причем отцы делали миллионы, а сыновья – революцию. Все были эсерами», – вспоминал много позднее участник Ледяного похода и писатель Роман Гуль. (Бунин, надо сказать, прекрасно сознавал оторванность от реальности своих друзей-эсеров. Вера Николаевна записала, например, 5 апреля 1920 года: «Фондаминский, Марья Самойловна и многие другие родились и учились в Москве ‹…› потом уехали в университет в Германию. Вернулись к 1905 г. уже социал-демократами, потом тюрьма, ссылка, эмиграция. Все видели, кроме слона, т. е. народа».)
Огорчало одно: материальная зависимость от Цетлиных, которые демонстративно покровительствовали Бунину, рекламируя свою близость с ним. Конечно, за добро надо платить добром, отвечать на пожертвования благодарностью, да и само по себе меценатство испокон веков играло роль выдающуюся в судьбе людей искусства – писателей, живописцев, музыкантов. Но ведь именно здесь важно соблюдать крайнюю щепетильность, не обидеть художника материальной помощью. Как это умела, скажем, баронесса фон Мекк, долгие годы поддерживавшая П. И. Чайковского. Поразительный по чистоте и бескорыстию пример! Но времена меняются, меняются и люди. Цетлины своей благотворительностью, своим благородством упивались и даже извлекали из них некую ощутимую выгоду.
