– Подкинь ещё дров в огонь, Сем, будь добр, – говорила Лотта низким голосом, дёргая ниточки, крепившиеся к голове папы-марионетки, чтобы тот кивал в сторону камина. – Милу, дорогая, убери тарелки, пожалуйста.
– Конечно, папа, – хихикнула Милу.
Фенна усмехнулась, сняла фартук и повесила его на крючок, торчавший из стены. Она соорудила на шкафу гнездо из кукольной набивки, а теперь полезла туда, чтобы положить совёнку горсть червей, которых накопала возле амбара. Устроившись в большом кресле вместе с папой-марионеткой, Милу, как ни старалась, не могла перестать улыбаться. Она думала, что сегодня – самый замечательный вечер в её жизни.
Ни Гассбик.
Ни дрожи.
Ни страха.
Сем расправил на окне тонкую хлопковую занавеску, скрыв кресло-качалку, папу-марионетку, камин и всех остальных.
– Сработало! – восторженно воскликнул Эг, который стоял снаружи.
Через минуту он, сияя, вернулся в гостиную.
– Я видел только ваши силуэты! А он выглядит как настоящий человек.
Это была идея Милу: повесить везде на окнах тонкие занавески, а ещё одну – на шкаф-кровать, куда они положат поддельного отца, на случай если кто-нибудь заявится на мельницу. Любой сосед, усомнившийся в том, что Брэм Поппенмейкер вернулся, увидит явные доказательства: дым, вьющийся из трубы, и свет, льющийся из окон первого этажа. Если подойдёт ближе, то обнаружит семью из шести человек, которые собрались у камина, чтобы послушать сказку на ночь. В семьях так заведено по вечерам. Милу в этом не сомневалась.
– Замечательно, – подытожила она. – Настало время папе рассказать нам новую историю.
– Ох! – откликнулась Лотта, изучающая содержимое книжного шкафа. – Насчёт историй… я нашла две книжки, которые мы могли бы почитать сегодня.
Она уронила Милу на колени объёмистый том.
– «Чахотка. Медицинский справочник»?
[12] Не уверена, что это лучшее чтение на ночь.
– Пф… ну и ладно, тогда позже сама почитаю, – ответила Лотта.
Она забрала у Милу толстый том и вручила подруге маленькую книжицу в кожаном переплёте. Её глаза поблёскивали.
– Тебе понравится.
– Что это? – спросила Милу.
Лотта улыбнулась.
– Открой и увидишь.
Милу так и поступила, и мурашки побежали у неё по коже. На бумаге карандашом было нарисовано дерево, напоминающее то, что росло неподалёку от мельницы, у дома с медной крышей, только с ещё более кривым стволом. Верхние ветви сплелись в две диагональные неровные надписи.
Милу провела пальцами по странице. Её сестра сочиняла истории, как и она сама.
– В шкафу есть другие её рассказы, – сообщила Лотта. – Только они все романтичные, кроме этих. Кажется, вы с сестрой одновременно похожи и совсем не похожи.
На следующей странице была всего одна строчка – посвящение, которое написала Лизель.
Милу сглотнула. Кто такой Тибальт?
Кем бы он ни был, он знал её сестру. Знал, как она выглядит. Слышал её смех, может, даже был в курсе, что с ней приключилось. Милу невольно почувствовала укол ревности: ведь Лизель посвятила историю ему, а не ей.
Сем и Фенна уселись на полу на подушках, а Эг забрался во второе кресло-качалку.
– Милу прочитает нам рассказ, – радостно объявила Лотта. – Правда, Милу?
Девочка смогла лишь кивнуть. Она принялась теребить пальцами страницу, прежде чем её перевернуть, а потом дрожащим голосом начала читать:
– «Кошмары приходят, когда наступает темнота. От них не спрятаться. Стоит им только один раз вонзить в тебя когти, испробовать твою душу и вкусить твой страх, как они всегда будут знать, где тебя найти.
Мой собственный кошмар терзал меня много недель.
Я лежу в кровати и не сплю, зная, что они ждут. Конечно, все мои попытки не заснуть тщетны. Я погружаюсь в блёклый туман сна и не успеваю понять, что мои глаза закрылись. Стены комнаты исчезают, на их месте теперь бесконечная тьма. Тепло утекает, и я дрожу от холода. Гром гремит, раздаётся треск молнии, в тёмном беззвёздном небе рождается бледная луна.
Я нахожусь в тундре. Трава здесь ссохшаяся, мёртвая. Тоскливый пейзаж тянется до самого горизонта во всех направлениях, озаряемый лишь бледной луной. Я понимаю, что прижимаю что-то к груди, и, опустив взгляд, вижу ржавую железную клетку: внутри находится моё собственное бьющееся сердце.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
Тени обвиваются вокруг ног, пульсируя в такт. Щупальца тянутся к моей клетке с сердцем, и я отмахиваюсь от них. Что-то грохочет, сотрясая землю.
Вдалеке высокое кривое дерево растёт из чахлой земли. Его ветви тянутся вверх и в стороны, точно щупальца, и мне приходится прищуриться, чтобы увидеть верхушку. Я крепче прижимаю к себе клетку с сердцем, когда внезапно дерево изменяется.
Дерево ночи чудовищно: ветви у него – из костей, а вместо листьев – когти. Но я сразу устремляюсь к нему, так происходит каждый раз, когда я оказываюсь здесь. Я больше не контролирую конечности, ими управляют тени. Как всегда, я останавливаюсь, сделав сто семьдесят пять шагов, совсем близко от массивного ствола.
На заскорузлой коре вырезаны лица: какие-то мне знакомы только смутно, другие принадлежат самым любимым людям. Все, кроме одного, разумеется.
– Оставьте меня в покое! – кричу я теням, Дереву ночи, лицам.
– Ты уже не можешь прятаться, Теодора, – говорят лица единым жутким голосом. – Карнавал ждёт, и ты должна явиться.
– Нет.
– Теодора.
Я замираю при звуке собственного имени, которое сейчас произнесено так ласково, но я знаю: надвигается нечто плохое.
Рядом со мной появляется мальчик. У него заострённые уши, мочки покрыты коричневым мехом. Его глаза жёлтые, а лицо напоминает вытянутую морду. Когда он улыбается, я мельком вижу его кинжально-острые зубы.
– Оборотень! – ревут лица на стволе.
Я крепче прижимаю к груди клетку с сердцем и качаю головой. Лицо ребёнка становится обычным, человеческим, и он снова улыбается – наполовину по-мальчишечьи, наполовину по-волчьи, – но в целом улыбка знакомая и ободряющая.
– Хендрик, – шепчу я, а тени скользят всё выше по моим ногам. – Пожалуйста, помоги мне.
Как только его рука сжимает моё плечо, хватка теней слабеет и могу от них отбиться. Надежда расцветает во мне, и вскоре клетка с сердцем оказывается оплетённой яркими цветущими лозами. Я вместе с Хендриком отворачиваюсь от Дерева ночи. Мы бежим.
