– Вот у каких нойонов хорошо бы пожить, – громко вздыхал один молодой мужчина с завязанными сзади, гладко расчесанными волосами. – У таких знаешь, за что служишь, а наши лишь между собой грызутся, только и смотришь, как бы ненароком к ним же на зубы не попасть…
– Да об этом Борогол с друзьями давненько уж говорят…
– Надо послушать их.
– И вправду, пойдем-ка, узнаем, что им известно про этого Тэмуджина.
В другом месте шел такой же разговор. Неприметного вида человек, пристально вглядываясь в лица, говорил:
– Это только начало, вы еще увидите… он ханом будет. Шаманы говорят, что боги уже остановили на нем свой выбор.
– Да уж, он не похож на простого человека, – соглашались с ним. – Два года назад ходил тут с кангой на шее, а теперь? Целым тумэном владеет! Разве сможет так обычный человек? Когда такое было, подумайте-ка.
– Да пусть он всех приберет к рукам, лишь бы между собой не воевали.
– Мы только рады будем.
– Хоть один настоящий вожак показался.
Нойонов не было видно среди народа. Скрываясь по юртам, они помалкивали, предчувствуя в этих слухах грозные для себя события. Нешуточное усиление сына Есугея, прежде ограбленного и униженного на их глазах, хорошего им не предвещало.
Таргудай сидел у очага с каменным лицом, крепко задумавшись. Вновь становясь раздражительным, он по всякому поводу хватался за нож, грозя домочадцам убить за ничтожную оплошку, за лишний шум. Одна из служанок уже пострадала: стала убегать от него, он бросил вдогонку нож, попал ей в ногу, в сгиб колена; кровь остановили, но жила была перерезана и та навсегда осталась хромой.
А у него дрожали от досады руки, сердце не находило места в груди.
«Что это за человек? – Таргудай в который раз спрашивал себя и не находил ответа. – Да человек это или дух? Западный или восточный? Родителя его без труда удалось отправить к предкам, а этот – который раз его толкаю в пропасть, как будто наверняка – а он не падает, как заговоренный… А не боги ли тут вмешиваются? – опаленный догадкой, он покрывался страхом: – Ведь предупреждал меня шаман. И сон тот, про филина, видно, неспроста мне приснился. Ах, зачем я поторопился, не подождал до времени! И не было бы ничего этого, сидел бы он в горах…»
Он вспомнил тот день, когда ранним летним утром отправлял Унэгэна к меркитам, наказывал ему: «Смотри, передай слово в слово. Пусть разом уничтожат все семя Есугея, чтобы не было их на земле. Сам и проведешь их…»
И успокоился тогда Таргудай: уверен был, что отныне с отпрысками Есугея покончено навсегда.
«А с остальными врагами я уж понемногу разберусь, – рассчитывал он, думая о керуленских нойонах и о Тогорил-хане. – И татар на них натравлю, и чжурчженей приведу. Они еще вспомнят меня».
Но почему-то вышло все не так…
II
К середине месяца улари
[1], за два дня до полнолуния, наконец, Тэмуджин и Джамуха подошли к Керулену с западной стороны – к тому самому броду, к которому месяц назад, в начале похода, подошло войско хана Тогорила.
День был по-летнему теплый, ясный. Отчаянно трещали кузнечики; потревоженные лошадиным топотом, они лихорадочным роем скакали в траве. Высоко в воздухе летали стрекозы, поблескивая на солнце прозрачными крыльями. Некоторые спускались на гривы и крупы лошадей, на покачивающиеся древки копий и мирно подремывали, опустив крылья.
Навстречу идущему войску ласково поддувал ветерок, и с ним уже чувствовался тонкий, дымный запах родных куреней.
Тэмуджин вместе с Бортэ, в окружении братьев и нукеров выехал на высокий увал и издали увидел одинокую кривую сосну на том берегу реки, у которого он месяц назад стоял в ожидании хана. Рядом с сосной желтел склон холма, с верхушки которого он в те дни до слез в глазах всматривался сюда, в эти увалы, по которым сейчас шло их победное войско.
Отсюда тот холм казался маленьким бугорком, скромно прилегавшим к дальним высоким сопкам. Тэмуджину вдруг ярко вспомнилось, как он мучился в ожидании хана Тогорила, сидя под его склоном. Словно наяву послышался – вспомнился крик Хасара, первым увидевшего ханское войско; вспомнилось, как самого его от макушки до пяток обожгла пронзительная радость, как он разом освободился от изнуряющей тяжести ожидания…
Вспоминая пережитое, он вдруг с изумлением подумал о неразгаданной тайне времени, о стоящей перед всеми каждый миг неведомой черте, за которой ничто до поры не может быть узнано.
«Странно все это, непонятно… – Охваченный новой для себя мыслью, он задумался. – Тогда я и знать не мог, что пройдет какое-то время, и по этим сопкам я буду возвращаться с победой, что Бортэ будет со мной… Мучился, изнывал от горя и страха, а теперь свершилось все, и все стало ясно, и легко на душе… Каким-то неведомым, своим путем идет время, расставляет все по местам, а у нас, у людей, впереди будто туман, нам не разглядеть ничего. Только шаманы могут увидеть, да и то они часто ошибаются, их обманывают враждебные духи… – Тут он вспомнил давнее, заветное: – А ведь старый шаман мне сказал, что откроется мое третье око, и я тоже смогу видеть будущее, как же это произойдет?..»
Задумавшись, он некоторое время неподвижно сутулился в седле, но потом, отбросив нахлынувшие мысли, обнял ехавшую рядом Бортэ за плечи, сказал:
– Вон у того одинокого дерева я четыре дня прождал хана с его войском. Оттуда мы и двинулись в поход.
– Правда? – Она тепло прижалась к нему мягким плечом, прищурила глаза, глядя вдаль, на пролегшее широкой дугой русло реки, отмеченное кое-где красноватым пушком тальника. – А я в это время ждала тебя там, гадала, скоро ли придешь… Чудно все это, ты был здесь, а я там, и мы ничего не могли узнать друг о друге…
– Вот и я подумал о том же. Нам, смертным, не дано знать того, что впереди.
– А хорошо бы знать, что будет завтра, ведь правда? Можно было бы приготовиться ко всему, уйти от опасности.
Тэмуджин пристально посмотрел на нее сбоку.
– Этого нам не дано.
– Но ведь страшно так жить: снова могут напасть, убить или в плен увести.
Тэмуджин досадливо вздохнул, нахмурился.
– Не думай об этом. Теперь мы сильны и никто на нас не нападет.
– Хорошо бы… Хочу забыть обо всем.
– Все забудется, когда пройдет время, сама увидишь.
– Поскорее бы добраться до дома, отдохнуть в юрте. Ведь уже скоро?
– Немного осталось. Потерпи.
Пережитое тяжело сказалось на девичьей, еще не окрепшей душе Бортэ и она сильно изменилась за время плена. Стала она неузнаваемо печальной, молчаливой, словно постарела лет на десять или давила ее душу какая-то внутренняя болезнь. Часто она уходила в свои затаенные мысли, при этом как-то странно застывала невидящим взглядом, не слышала его оклика, и тогда он чувствовал, что душой она далека от него, будто все еще оставалась где-то там, в прошлом, так и не освободившись от плена. Голос ее, прежде ясный, звонкий, теперь звучал приглушенно, неуверенно. В погрустневших глазах неуловимо чернел страх.
