Джамуха снова налил себе и выпил. Ожесточенно вытер рукавом губы, отвердел взглядом.
– Я все понял, дядя Алтан.
– Теперь ты не оступишься от намеченного? – допытывался тот. – Твердо будешь держаться нашего пути?
– Да, теперь я буду тверд.
– Ну вот, так будет лучше. – Алтан взял из-за спины свою суму и достал из нее увесистый туес, поставил на стол. – Что ж, племянник, главное сейчас мы с тобой решили, а теперь нужно поговорить обо всем подробно. Я тебе буду говорить о том, как нужно смотреть на людей вокруг, на нойонов, на роды, на все наше племя. Расскажу, кто у нас чего стоит, кто кому должен, с кем нужно дружить, а кого избегать. Все я тебе объясню, разложу по косточкам. Ну, что, поговорим?
Джамуха загоревшимися глазами блеснул на туес.
– Поговорим, дядя Алтан! И хорошенько попируем.
Он хлопнул в ладоши, оглядываясь на полог на женской стороне, за которой в готовности ждала его повелений служанка.
IX
Весна того года в монгольской степи подходила долго и трудно. Так же, как осенью долго не наступали холода и держалось тепло, так и сейчас морозы не хотели уходить, держались до последнего. До начала месяца хагдан
[18] не таял снег, лишь заледенев поверху, он не давал скоту пробить его копытом и добраться до старой травы. Во многих местах, особенно по среднему Онону, наступила бескормица, в стадах и табунах начался падеж. Многие роды стали откочевывать в другие земли: одни во главе с тайчиутами ушли на Агу и Хангил, где снега было поменьше, другие вместе с бэлгунодами и бугунодами захватили лучшие места на Ингоде, в верховьях Сухэ и Хилги, потеснив тамошние мелкие племена, а некоторые, такие как оронары, сониды, арулады, буданы, баруласы, не имея другого выбора и отчаявшись, рискнули: перебросились далеко на юг, пройдя мимо керуленских владений, на сухие гобийские степи. Не глядя на опасность того, что там на них могли напасть и онгуты, и чжурчжени, они пережидали время до схода снегов. К счастью, враги так и не успели прознать об их присутствии здесь, поблизости от них – видно, у самих были не меньшие хлопоты с весенней порой, – и те улусы позже благополучно вернулись на Онон.
На Керулене было полегче, здешние улусы перегнали скот на южную сторону своих владений, где лучше выдувались снега, и пережили бескормицу без больших потерь.
Тэмуджин в сопровождении полусотни своего охранного отряда полтора месяца ездил по южной стороне своего улуса, по пастушьим стойбищам, проверяя состояние табунов и пастбищ. Больше всего он стремился сберечь поголовье лошадей, перемещая их на лучшие угодья, и поэтому заставлял табунщиков шевелиться, стараться изо всех сил, чтобы не было потерь. Чтобы освободить часть пастбищ, ему тоже пришлось отправить несколько табунов подальше в южные степи под охраной войсковых отрядов. К этому его привели новые столкновения с кереитами. В середине месяца бага улаан
[19] в его западные урочища вновь вклинились кереиты со своими табунами – у них тоже в эту зиму хозяйничала бескормица. Две сотни из отряда Сагана преградили дорогу кереитским табунам, тех тоже прикрывали свои отряды, и между ними произошла стычка – пока только на кнутах и дубинах. Подоспело подкрепление из второй тысячи, курень которой стоял поблизости, и общими усилиями прогнали тех кереитских табунщиков обратно, за сопки.
Тэмуджин, узнав об этом, на завтрашний день съездил к кереитскому нойону, хозяину тех табунов – дальнему родственнику Тогорила. Они поговорили и уладили все по-мирному, придя к согласию, что сейчас им не до вражды, так как всем нужно заняться спасением скота. Вместе распив малый туес арзы, они договорились совместно отправить свои табуны на отгонные пастбища – подальше на юг, в гобийские степи, и там подержать их до весны, пока не сойдет снег. На другой день около пяти тысяч тэмуджиновских лошадей двинулись вместе с кереитскими табунами на юг. Послана была с ними и сильная охрана – вместе с кереитскими войсками отправились тысячи Асалху и Дохолху, усиленные полутысячей Сагана.
Лошадей кое-как удалось сохранить, но не хватило пастбищ для коров и овец. Подумав, Тэмуджин приказал резать их в тех местах, где нечем было им кормиться, чтобы сохранить мясо и шкуры. Под нож было пущено до тысячи восьмисот коров и четырех с половиной тысяч овец. Мясо он приказал поделить между бедными айлами и рабами, из коровьих шкур велел изготовить тетивы (в зимнее время лучшие тетивы – из шкуры голодной коровы), из лучших костей – наконечники для стрел, а овечьи шкуры пошли на дохи пастухам да табунщикам, для зимних караулов. Ему сообщали, что люди остались этим довольны.
В самом конце месяца, при первых признаках настоящего потепления, дождавшись, когда южные склоны сопок наконец оголились и скот с жадностью набросился на них, утоляя многодневный голод, Тэмуджин возвратился в курень.
Поздней безлунной ночью в сопровождении Боорчи с полусотней охраны он въехал в свой айл и слез с пошатывающегося от усталости коня. Он привязал поводья к коновязи, собираясь идти в большую юрту, как вдруг услышал оттуда пронзительный младенческий плач. Оторопев от неожиданности, с трудом осознавая, чей это голос (что Бортэ в его отсутствие родила ребенка), Тэмуджин чувствовал, что не может сделать в сторону своего дома ни шагу. Он вдруг ощутил во всем своем теле непосильную усталость, будто только сейчас на него навалилась вся тяжесть непрерывных трудов последнего времени, и – нежелание идти в юрту, туда, где теперь был меркитский ребенок.
Он хотел присесть на корточки и передохнуть, опершись спиной к столбу коновязи, но вовремя опомнился, оглянувшись на воинов охраны, не смевших без приказа сойти с лошадей.
– Вы идите к себе. Отдыхайте, – усталым, приглушенным голосом сказал он.
Те сошли с лошадей и гурьбой поспешили из айла, в сторону своих юрт. Рядом остался Боорчи, но Тэмуджин сказал и ему:
– Ты тоже иди, а я немного побуду тут. Потом пойду.
Тот понимающе кивнул, наскоро привязал обоих коней и пошел в юрту братьев.
Плач ребенка в юрте стих, и тогда послышался говор Бортэ, она что-то приговаривала тоненьким голосом, утешая его. В голосе ее Тэмуджину отчетливо слышалась материнская ласка, жалость к ребенку, и от этого вдруг разгорелись в нем неосознанная злоба, ревность.
С самой осени, с первых дней после ее плена, когда он переболел душой и свыкся с беременностью жены, за все эти месяцы он не ощущал каких-то острых чувств, думая об этом. «Раз это случилось, значит, так тому и быть», – думал он, раз и навсегда решив смириться с неизбежным. Да и непрерывные заботы по улусу и войску, которыми он все это время был занят, не давали ему раздумывать над этим.
Спокоен был он и недавно, когда увещевал Тэмугэ и говорил братьям, что примет ребенка, и велел им отнестись к нему, как к своему. Однако сейчас, своими ушами услышав голос меркитского отпрыска, то, как громко кричит он в его юрте, Тэмуджин вдруг охватился чувством вражды, острой неприязни. Ему захотелось пойти и вырвать ребенка из рук жены, бросить его собакам, чтобы не осталось в их айле следов ее меркитского плена. Но ему тут же представилось лицо самой Бортэ при этом, ее страдание, слезы. Он знал, что жена не воспротивится ему, не скажет ни слова против, если он это сделает, не заплачет в голос, да и потом ничем не напомнит о случившемся. Но, лишившись ребенка, она будет страдать тайно, останется у нее боль на сердце, с которой будет жить дальше, а это было бы Тэмуджину невыносимо.
