Вздохнув глубоко и зачем-то поглядев на звезды, будто примечая время, он пошел к юрте.
Войдя, Тэмуджин заметил, как при свете очажного огня Бортэ испуганно взглянула на него, вздрогнув, и как будто теснее прижала ребенка к себе – тот сосал ее грудь.
Встав у двери, он смотрел на них – на свою жену и сосущего ее грудь ребенка. Младенец, обернутый в пышное, голубоватое беличье одеяло, лежал, закрыв глаза, засыпая, и посасывал, прижимаясь крохотным лицом к соску матери.
Он вновь почувствовал, как остро и горячо вспыхнула в нем злоба, вспомнил, как прошлым летом на их поляне в горной долине Бурги Эрги три меркитских нойона надругались над его Бортэ в этой же самой юрте, а теперь их отпрыск нежился здесь. Лютая ненависть заклокотала в нем, а правая рука без его воли потянулась к рукояти мадаги на поясе.
Бортэ подняла взгляд на него и посмотрела жалобно, чувствуя, что творится у него в душе. Глаза ее медленно наливались слезами, две крупные капли стекли по щекам, но она не мигая смотрела на него, будто говоря: «Я честна перед тобой и готова принять все, что ты решишь».
Тэмуджин быстро остыл от ее взгляда, тронутый жалостью к ней самой, молча разделся, повесил оружие на западной стене, сел на хойморе.
Бортэ, повернувшись, отложила заснувшего ребенка в сторону и встала. Родив ребенка, она вновь стала стройной и выглядела сильно похудевшей. Она легко и быстро прошла к восточной стене, принесла и поставила на огонь высокую железную треногу, захваченную у меркитов, подвесила заранее приготовленный котелок с вареным мясом.
За Бортэ давно все заметили способность угадывать время, когда Тэмуджин вернется из поездки, будто она чувствовала его на расстоянии, и привычку на всякий случай оставлять на ночь приготовленную еду, чтобы он, прибыв, мог сразу же утолить голод. Угадала и на этот раз, и Тэмуджин, всегда ценивший ее за это, вновь ощутил в себе теплое благодарное чувство к жене за то, что и сейчас она не забыла про него, и теперь понемногу оттаивал душой.
Он поглощал кусок за куском мягкие, разваренные спинные части медведя с жирными прожилками, с наслаждением насыщая истомившийся от голода желудок. В последний раз он ел только утром, перед выездом из куреня девятой тысячи, находящейся на самой южной грани земель улуса.
Бортэ налила в деревянную чашу горячий суп, приправленный сухими корнями горного лука.
Выпив подряд две чаши и окончательно насытившись, он отпустил ремень на рубахе, расслабленно облокотился на подушку.
– Парень или девочка? – спросил он уже почти равнодушно.
– Парень, – тихо сказала Бортэ.
– Когда родила?
– Позавчера.
– М-м…
Помолчали.
– А с последом что сделали?
– Собаке отдали.
– Какой?
– Черному псу.
– Джучи?
– Да.
– Он съел весь послед?
– Сказали, что весь.
– Это хорошо. Джучи хороший пес, его никакой ада
[20] не осилит. Значит, он и будет оберегать ребенка от злых духов.
Бортэ смущенно улыбнулась, промолчав, не зная, что ответить.
– Ну что ж, теперь надо укладывать ребенка в зыбку – положим его в нашу, родовую, в которой лежали все мы.
Бортэ с великой благодарностью и теплотой взглянула на него, схватила его руку и прижала к своей теплой груди. Уронив голову, она впервые за долгое время заплакала в голос, обливая его руку горячими слезами.
Тэмуджин, освобождая от нее руку, досадливо проворчал:
– И что вы за народ – женщины. Когда плохо, плачете, когда хорошо, опять плачете. Давай уж как-нибудь обойдемся без этого, не люблю… Да и пора уже спать, завтра, я думаю, будет хлопотный день.
Бортэ засмеялась, вытирая слезы, встала легко и быстро начала стелить. Тэмуджин посмотрел на спящего младенца, тот спал, высунув темное, крохотное лицо из пеленки. Он придвинулся к нему, потянулся и осторожно взял почти невесомое тельце, завернутое в одеяло, склонил над ним лицо. От него пахло мягким младенческим духом, густо смешанным с родным, молочным запахом Бортэ. И как-то разом, будто теплым ветерком сдуло с его души остатки холода и враждебного чувства.
– Ну что, парень, – улыбнувшись, сказал Тэмуджин, – раз тебя будет охранять наш пес Джучи, значит, и имя твое будет – Джучи. Тогда злые духи не отличат тебя от пса и побоятся нападать.
Бортэ, сидя на постели, счастливо улыбнулась:
– Джучи
[21] – хорошее имя. Настоящее, мужское.
X
Рано утром Тэмуджин созвал семейный совет. Мать Оэлун сходила и позвала братьев в большую юрту. Те пришли приодевшиеся, в новых лисьих и выдровых шапках, в ременных поясах, со свисающими серебряными ножами и огнивами.
Поклонившись онгонам, братья расселись на мужской стороне. Не выспавшись, они молча поглядывали на мать и старшего брата, борясь со сном, выжидали начала.
С женской стороны сели мать, Бортэ и Тэмулун. Меркитского Хучу после поклона онгонам Хоахчин увела в молочную юрту.
Тэмуджин, оглядев всех, коротко огласил:
– По обычаю мы должны свершить обряд уложения ребенка в колыбель.
Хасар пожал плечами, щуря глаза на огонь:
– Так всегда и делается…
– Надо будет новую зыбку сделать, – подавляя зевоту, сказал Бэлгутэй. – А кто будет ее делать, кому закажем?
Тэмуджин ответил:
– Не нужно новой зыбки. Будем укладывать в нашу, родовую.
Братья подняли головы, недоуменно посмотрели на него. По их лицам было видно, что они этого не ожидали.
– Как это в нашу?.. – подал голос Хачиун и замолчал, опустив взгляд.
– Ну, говорите, – Тэмуджин требовательно посмотрел на Хасара.
Тот, только сейчас окончательно стряхнув с себя сон, выпрямился на месте. Словно услышав что-то нелепое, он коротко хохотнул.
– Разве нельзя обойтись без того, чтобы укладывать его в нашу зыбку? Почему бы ему другую, такую же не сделать?
Бэлгутэй поддержал его:
– Еще дед Тодоен говорил нам, что эту зыбку сам Хабул-хан своими руками сделал. Сказал, что это святыня рода, мол, берегите и гордитесь, что вашей семье досталась…
– Хабул-хан воевал с меркитами, – подхватил Хачиун. – А тут выходит, что в эту зыбку его же врагов станем укладывать?
Высказавшись, братья умолкли. Снова установилась тишина. Бортэ сидела, опустив голову, словно сейчас шел суд над ней, держа на руках младенца и напряженно ожидая решения. Мать с отчужденным лицом смотрела на огонь, сложив руки на животе. Тэмугэ украдкой поглядывал на других.
