Большую часть дня я проводил сидя или лежа на вершине холма, откуда было все видно. Жаркое пустынное солнце на не знавшем облаков небе быстро обеспечило нам интенсивный загар. Внизу среди зеленой травы и деревьев протекала Сыр-Дарья. За ней возвышались группой живописные горы, коричневые и совершенно голые. А остальное – пустыня насколько хватало глаз.
Увы, но созерцание всех этих красот длилось недолго. В один прекрасный день поступило распоряжение освободить два барака: в них собрались разместить «изолятор», то есть помещение для заразных больных. И там появились первые больные – около сотни заключенных с тяжелейшей формой дизентерии. Восемь дней спустя туда загремел и я. Вскоре изолятор был переполнен, и все лежали впритык друг к другу. Свободнее не становилось даже в случае смерти пациентов – их тут же заменяли вновь прибывшими. Потребовалось добавить третий барак. Позже заболевших перевели в местный госпиталь. И я оказался там после двухнедельного пребывания в изоляторе. Нас погнали туда пешком, хотя люди были ослаблены настолько, что скорее ползли, чем шли. Вместе со мной был и мой приятель Шаппе. Этот перенес лечение голодом без проблем. Однако дизентерия довела его до ручки. Он таял на глазах. «Скоро моя последняя остановка», – убежденно повторял он.
С нами прибыла и группа немецких женщин, их тут же назначили для ухода за больными. Русский врач, пожилой, согбенный мужчина в штатском, по нескольку раз за день совершал обход, заходил и в сад, убедиться, созрели ли дикие вишни. Под угрозой наказания было запрещено срывать их. Тем не менее они, в конце концов, исчезли. Врач из опасений избегал любых контактов с нами. Русский эмигрант, аптекарь по профессии, взял на себя исполнение его обязанностей и раздачу медикаментов – аспирина и средств от диареи. Военнопленный австриец по имени Майер ежедневно приезжал на телеге забирать умерших.
Пол в помещениях, где содержались больные, был глинобитным. Все лежали на наскоро сколоченных носилках под одеялами и выданными им ветками отмахивались от мух, налетавших в жутких количествах из уборной. Две недели спустя я в последний раз видел Шаппе живым. Это был уже не человек, а скелет, обессиленный настолько, что перестал даже отгонять мух. Они целыми роями сидели у него на лице. Я отгонял их, и Шаппе еле слышно просил меня: «Когда вернешься домой, найди мою жену и расскажи ей обо всем. Думаю, тебе повезет и ты вырвешься отсюда. Я уже готовенький. Сунь руку мне под голову, там махорка. И скрути себе покурить…»
В общем, Шаппе был на грани смерти. И уже на следующий день Майер забрал и его, а заодно еще двух немцев. Группа стремительно уменьшалась.
Но я был полон решимости выдержать и оружия не складывал. Я заставил себя встать на ноги, хотя каждый шаг был подвигом с моей стороны. В саду рос инжир. Плоды уже созрели. Русские инжир не воспринимали как фрукты. Я же, несмотря на понос и температуру, впихивал их в себя. Только ради получения витаминов. В саду я нашел лебеду, и она тут же дополнила мое меню. Женщины на кухне отваривали ее. У меня улучшился аппетит. Большинство больных вообще почти ничего не ели, хотя были рис на воде и каша.
По прошествии нескольких недель температуры у меня уже не было, я набирал вес, и меня решили вернуть в лагерь. Там стало значительно свободнее, прежней скученности не было. Переболевшие нежились на солнышке – хотя и за колючей проволокой, но все же иллюзия свободы. Работать нас до сих пор не заставляли. Мы лежали на глине, выискивали скорпионов или просто смотрели вдаль, на горизонт за колючей проволокой, вспоминали о доме, о родине, о женах и детях, гадали, сколько «гостеприимные хозяева» еще продержат нас здесь.
Потом на наши головы свалились перемены. В лагерь явились конвоиры и скомандовали: «Строиться!» Мы надели еще остававшиеся лохмотья и построились. Начиналась масштабная фильтрация, стоившая мне моего синенького носового платка, который явно приглянулся одному конвоиру, кажется узбеку. Потом группе скомандовали выйти из лагеря. Час спустя мы были на товарной станции. Там мы разгружали вагоны. Потом нас в вагоны посадили. С зарешеченными окнами, как полагается. Всем выдали трехдневную пайку хлеба. Привезли огромный бак питьевой воды. Поезд медленно тронулся. Бекабад исчез. Мы мысленно попрощались с остававшимися там нашими товарищами.
Чуама
Четверо суток стучали колеса нашего состава по рельсам, когда мы ехали через всю огромную Ферганскую долину в восточном направлении. Необозримые участки сухой степи сменяли бескрайние поля, в основном хлопковые, с проходившими через них оросительными каналами. Время от времени мелькали поля, засеянные китайским пшеном. Интересно, как эта культура добралась сюда? Русские не особо жаловали ее. Сотни тысяч тонн этого пшена было захвачено в Маньчжурии и перевезено в Сибирь. Но пшено шло на пропитание исключительно лагерников. Население почти не употребляло его в пищу из-за непривычного вкуса. Узбеки тоже почти не знали его.
Эта загадка вскоре разрешилась, когда мы проезжали мимо деревни в чисто корейском стиле. Кое-кто из нас вспомнил, что лет десять тому назад на Дальнем Востоке ходили слухи о том, что русские насильственно переселили всех корейцев, проживавших в Приамурье, в Среднюю Азию. И здесь оказалось несколько сотен тысяч корейцев. Их стали воспитывать в советском духе.
В местах, питаемых водой из каналов, рождались цветущие оазисы. За окнами постоянно менялись персиковые и абрикосовые сады и хлопковые поля. Потом снова началась засушливая степь, и, насколько хватало глаз, все покрывала сухая трава.
Условия в этом составе для нас были намного лучше, чем раньше. Никаких придирок. Конвоиры даже иногда подшучивали над нами, подбадривали, обещая, что везут нас в хороший лагерь.
– Мало работы и много еды, – улыбался молодой узбек нам, немцам. Он пару слов понимал по-немецки, чем страшно гордился. В 1945 году он дошел до Берлина, там и научился некоторым самым распространенным обиходным словам и выражениям. Его слова звучали интригующе. Когда наш «спецконтингент» погрузили в состав в Гродеково, советские офицеры постоянно твердили, что мы – группа наиболее опасных шпионов и закоренелых уголовников. Поэтому с нами так и обращались. Лишь неисправимые оптимисты из нашей группы не считали, что нас на самом деле собираются «ликвидировать». А в основном бытовало мнение, что нас просто сживают со свету. Это отражалось и на людях – большинство были больны, истощены, морально и физически измучены. В Бекабаде мы понесли первые огромные потери. И сейчас многие не могли самостоятельно передвигаться. Даже доброкачественное питание их организм уже не усваивал. Умирающие от истощения были пергаментно-бледными, ослабленные мышцы сердца отказывались им служить. Эти «трупы» каким-то образом еще передвигались, кто ползком, кто на четвереньках. О выздоровлении речи уже не шло. Что ни день в группе «дистрофия 3» прибавлялись новые больные. Так что было куда лучше ни на что доброе не надеяться.
Поездка по этой бескрайней степи строго на восток лишила нас последних призрачных надежд. Находились оптимисты, считавшие, что отвратительное обращение еще ни о чем не говорит. Просто в этой стране существует неписаный закон, что транспортники присваивают себе большую часть выделенных для перевозки заключенных средств. Если же все действовали бы с надлежащей ответственностью, все было бы совсем не плохо. И я протестовал против идеи о том, что дурное обращение – один из способов физического уничтожения заключенных. Но то, что нас ни с того ни с сего перебросят из кошмара последних месяцев в некий «райский» лагерь, тоже воспринималось как глупая шутка.
