Наморщив лоб, фрау Кратцер, пожала плечами.
– Я несколько обеспокоена доктором Хассенбахом. Если бы он проявил хотя бы чуточку готовности сотрудничать с нами, он давно был бы дома. Но как может Советское правительство отправлять домой непримиримых оппозиционеров нашим демократическим и мирным инициативам, которые даже подвергают их резкой критике.
Я был настолько взволнован, что даже вскочил со стула. – Хассенбах – человек глубоко порядочный и искренний! – возмущенно запротестовал я. – Что вы вообще о нем знаете? Он не был в этом лагере!
От волнения у меня закружилась голова, и я снова бухнулся на стул. Меня охватила слабость.
– Ну-ну, – попыталась успокоить меня фрау Кратцер. – Видите, чем оборачивается ваша взвинченность! Сядьте, пожалуйста, и выпейте. За ваше будущее!
Я залпом выпил бокал. Фрау Кратцер довольно улыбнулась.
– Вот так-то лучше. Ваше счастье, что вы сидите у меня, а не у кого-нибудь из моих коллег. Вы у истинного друга, кто считается с вами, заботится о вас, волнуется за вас. Если бы вы знали, сколько заботы я о вас проявила. И меня не удивляет, что ваши нервы так расшатаны. С вами ужасно обращались. Но вы должны понять, что далеко не все мои коллеги различают, кто есть кто. Кто неисправимый фанатик-нацист, а кто просто заблудший, просто по разным причинам не прислушивающийся к тому, что творится в душе. А таких людей бить наотмашь нельзя. Это отталкивает их от нас. Мне на самом деле жаль, что и с вами так обращались, и я прошу прощения за это. Нет, нет, не надо ничего говорить! Сейчас всякая ложная скромность будет неуместна. Я питаю к вам искреннее доверие. И речь идет не о ваших убеждениях, а о вашем будущем. Да, да, именно, о вашем будущем. По вашим глазам вижу, что вы мне не верите. Это меня не удивляет. Мучения, пережитые в лагерях для военнопленных, выпавшие на вашу долю, еще не успели забыться и мешают вам взглянуть в будущее. Но настанет время, когда вы с улыбкой будете вспоминать малютку фрау Кратцер и признаетесь себе, что она была права.
Фрау Кратцер снова наполнила мой бокал.
– Выпейте, друг мой!
И подняла бокал.
– Выпьем за вашу семью и за то, чтобы у них все было хорошо! Вы не получали ничего от вашей жены? Нет, конечно нет, где вы должны были получить весточку от нее! Они все еще в Китае и никак не могут добраться домой. Но как только вы вернетесь, вам недолго придется ждать и свою семью. Если мы вас выпустим, это будет означать, что и у наших китайских друзей не будет причин удерживать у себя вашу семью. Да, да! Вы скоро окажетесь дома! Мне не дает покоя, что вы до сих пор здесь. Вы заслужили лучшую судьбу. Впрочем, в том, что вы здесь, есть и ваша вина. Не раз Советское правительство собиралось выпустить вас, кстати, как и доктора Хассенбаха. Но, к сожалению, он упустил все предоставленные ему возможности. Если бы он со всей ясностью доказал нам, что готов по возвращении домой выступить за мир и демократию! Но нет! Вместо этого он решил обвинять Советский Союз и вдобавок настраивать своих товарищей против нас. Если так можно выразиться, меч справедливости настиг его. Вместо свободы и счастья он вынужден медленно умирать в одном из лагерей на севере. Его жена на родине все глаза выплакала. Ей нужно думать о голодных детях, которые напрасно ждут, что их отец вернется, и они больше не будут голодать. Мне невыносимо и подумать о том, что и вас может настигнуть подобная участь.
И тут в голосе фрау Кратцер зазвенел металл.
– Но участь эта не обойдет и вас, если мы не найдем общий язык. Этого не должно быть! Ваше место не здесь. Ваше место там, где вы можете проявить свои способности, ваше место в семье, в кругу друзей и знакомых. Вы еще сможете что-то сделать. Вы можете написать книги, которые найдут десятки тысяч читателей. И снова будете наслаждаться жизнью, ходить в театр, слушать музыку, сидеть за столом в компании друзей. Вы снова будете свободным человеком, ходить куда угодно без конвоя, свободным человеком, который, проснувшись, встает, когда пожелает, а вечером ложится спать, когда пожелает. Вы можете снова стать человеком, которому незнакомо чувство голода, который по праздникам пьет шампанское, играет со своими детьми и которого заключает в объятия любимая жена.
Фрау Кратцер, не отрываясь, смотрела на меня своим холодным, стальным взором на протяжении всего монолога. Я послушно отхлебывал вино. Воля улетучилась, покинула меня. Мне казалось, что я перестал быть собой и видел себя со стороны. Крепкое вино и физическое измождение сделали свое.
Фрау Кратцер умолкла. Перед моими глазами проносилась череда образов, картин, сцен. Улица, по которой идут свободные люди, позванивающие трамваи, сигналы машин, церковный хор, исполняющий токкаты Баха. И наконец, новогодняя елка, украшенная свечами, и рядом с ней счастливо улыбающаяся моя жена с детьми.
Голос фрау Кратцер доходил до меня словно издалека.
– Час вашей судьбы настал.
И передо мной на столе возник листок бумаги.
– Прочтите это! – велела фрау Кратцер.
Я попытался прочесть. Буквы дрожали, расплывались у меня перед глазами.
– Не могу! – пролепетал я.
– Хорошо. Тогда я прочту вам то, что написано здесь. Это заявление. Обещание того, что вы впредь, начиная с этой минуты, готовы поддерживать дело мира и социализма и плечом к плечу с вашими советскими друзьями служить демократии.
Фрау Кратцер положила ручку рядом с листом бумаги.
– От вас никто не требует ничего особенного. Добрым делам вполне можно служить и тайно. И незачем кому-то об этом знать. Пусть это останется нашей тайной.
Я без движения сидел, уставившись на лежащий передо мной листок бумаги.
И снова услышал требовательный голос:
– Подписывайте! Ваша подпись – ключ, которым вы откроете ворота к свободе.
Эти слова отдались эхом, будто мы сидели в огромном зале. И снова меня сковало давящее, мертвое молчание.
– Почему вы не подписываете?
Голос фрау Кратцер стал громче, в нем послышались настойчивые угрожающие нотки.
– Должна вам сказать, что ваш друг Хассенбах не так давно тоже сидел вот перед таким же листком. И у него не хватило здравого смысла подписать его.
Стоило мне услышать эту фамилию – Хассенбах, – как меня словно током ударило. Я почувствовал, как моя скованность вдруг превратилась в бурю.
– А что вы с ним сделали за это? – выкрикнул я, вскочив со стула.
И я снова услышал этот ледяной голос.
– Его отдали под суд. И сейчас он работает на Крайнем Севере в шахте, откуда живым не выйдет. Ну, так выбирайте!
И тут я представил, что передо мной стоит Хассенбах – прямо, невозмутимо, с бесстрашным видом. И снова гремел у меня в ушах его голос, его слова, которые он говорил мне в Караганде. «Невзирая на любые приемы примитивной пропаганды, липкой паутины лжи, в конце концов правда восторжествует».
