– Ну, значит, так, – произнес он и стал расспрашивать меня, имелись ли у меня знакомые из среды русских эмигрантов. Я подтвердил и это.
Сразу после этого высокий суд поднялся и в полном составе отправился на совещание. Десять минут спустя трое членов суда вернулись. Я по своей наивности или глупости подумал, что они приняли решение относительно представления доказательств. Но я ошибся. Майор велел мне встать и объявил, что суд на основании преступления по статье 58 пункты 4 и 6 по совокупности приговорил меня к смертной казни. Однако согласно указа правительства от 1946 года об отмене смертной казни срок приговора составляет 25 лет лагерей. И уже громче продолжил:
– Суд решил не лишать приговоренного имущества, поскольку приговоренный добросовестно отработал урон вследствие своих противоправных действий.
Сергей Миланович перевел мне текст приговора и добавил:
– Не теряйте мужества. Всегда думайте о том, что этот приговор вынесен не вам лично, а обусловлен политической обстановкой. А она меняется, возможно, изменится уже очень скоро, а когда изменится, в России уже никого не будут интересовать приговоры, идущие вразрез с политической обстановкой. И вас просто отпустят домой. С этого дня отношение к вам будет уже лучше, чем прежде. Вас избавят от допросов. Цель допросов достигнута. И никто не сомневается в вашей порядочности. И вы всегда должны об этом помнить. Это поможет вам пережить последний этап. И простите мне мое участие в этом последнем акте. Не я выбирал, меня выбирали. А теперь идите! А то суд уже заждался следующего обвиняемого.
И Сергей Миланович передал меня охраннику, который доставил меня по лестницам и коридорам в небольшую одиночную камеру. Дверь заперли, предоставив меня размышлениям.
Камера смертников
До половины одиннадцатого вечера я просидел в одиночной камере, отдавшись медитации. Потом дверь распахнулась, и прозвучало: «Давай выходи!»
Охранник провел меня через несколько, как мне показалось, уже знакомых проходов. В коридоре, метров двадцать шириной, с обеих сторон перекрытом двумя дверями, которые я помнил по ночным вызовам на допросы, охранник остановился. По обеим сторонам прохода располагались камеры смертников. Их можно было узнать по толстым металлическим планкам, вмонтированным поперек дверей и вдобавок запираемым на отдельные висячие замки. До 1947 года понятие «камера смертников» внушало ужас, и не только тем, кто в них сидел или же еще дожидался, пока его проведут через двери проходов, откуда живыми уже не возвращались. Заключенные холодели при виде такой камеры, идя под конвоем на обычный допрос. Потому что все понимали: за допросами следует приговор и вовсе не исключалось, что приговор этот будет смертным. Так что проводить заключенных на допрос мимо камер смертников было способом оказания на них давления.
И вот теперь эта дверь распахнулась для меня. С громким лязгом охранник отпер висячий замок, отодвинул железную планку и огромным ключом открыл уже дверной замок.
Камера была ярко освещена. В тюрьмах приучаются спать при свете. Потому что только при свете можно вести наблюдение через глазок в двери за «шпионами».
Грохот и лязг открываемой двери заставил уже улегшихся спать четверых заключенных вновь усесться.
У меня за спиной дверь закрылась. Я поставил на пол свой узелок и осмотрелся. Все молчат, но неотрывно смотрят на меня. Один из заключенных пальцем указывает на последнюю свободную койку. Кивнув, я занимаю ее.
Вскоре раздается щелчок – охранник наблюдает через глазок, что происходит в камере. Главное, чтобы я сразу же улегся спать и не вступал в разговоры с сокамерниками.
Пока я раздеваюсь, один из сокамерников шепотом спрашивает у меня по-немецки:
– Ты немец?
Излишний вопрос! Немца всегда узнаешь в толпе людей других национальностей.
Киваю. Теперь со мной заговаривает товарищ, койка которого под окном. Он – немецкий военнопленный.
– Меня зовут Ауэр. Фред Ауэр.
Я рад, что сидеть придется с земляком. Тут же выясняется, что Ауэр бегло говорит по-русски. Он и в вермахте, и потом в лагере военнопленных был переводчиком. Это неплохая перспектива на ближайшее будущее. Мои знания русского до сих пор весьма умеренные, так что далеко не всегда мне удавалось договориться с русскими. Пока я занимаю предписанную свыше для сна позу, рассказываю своим товарищам, почему оказался здесь и о том, что у меня еще осталось немного табака.
Я не забыл о важнейшем долге проявления камерной предусмотрительности: первым делом при входе в новую камеру предложить сокамерникам табак, и побольше по возможности. Я достал свой кисет, в котором еще оставалась махорка, и тут же все задымили. Все вмиг изменилось: в этом небольшом закутке воцарился уют, как результат проявления скромного, но весьма уместного везения. Вот уже несколько дней заключенные сидели без крошки махорки. Вся имевшаяся в распоряжении бумага была располосована, проворно свернуты довольно внушительных размеров цигарки, и все с наслаждением закурили.
Так мы до самого конца выкурили цигарки без помех со стороны надзирателя. Я назвал самые важные, по моему мнению, даты своей жизни. Сокамерники поделились сведениями о своей профессии и причинах заключения в тюрьму. О длительности сроков никто и не упоминал – все было и так ясно, раз ты в этой камере.
Ауэра приговорили за то, что он исполнял обязанности переводчика в лагере для военнопленных, в котором сидели русские военнопленные. В 1947 году он оказался в лагере где-то в Донбассе. Лежал там пластом истощенный, с тяжелой дизентерией, и комендант лагеря уж собрался отправить его вместе с другими заключенными на родину как непригодного к работе. Тогда НКВД еще не положил глаз на него и против отправки не возражал. И Ауэр не сомневался, когда транспорт подогнали к Бресту, что прибытие на родину – вопрос нескольких дней.
Но он забыл о том, что им предстояло еще и пребывание в сборном лагере в Бресте. Транспорт разгрузили, и спустя день-два их должны были через Польшу доставить во Франкфурт-на-Одере.
И когда Ауэр в тот знаменательный для него день вместе со своими товарищами сидел в бараке, от коменданта лагеря явился посыльный и спросил, если ли среди военнопленных кто-нибудь, кому уже приходилось работать переводчиком.
Скорее всего, коменданту срочно потребовался кто-то, кто переводил бы его распоряжения на немецкий. Ауэр с готовностью вызвался.
В результате его оставили в этом лагере в качестве переводчика, и ему пришлось со слезами на глазах провожать отходивший в сторону Германии состав с его товарищами.
В течение года он исправно исполнял обязанности переводчика в надежде, что комендант отпустит его, тем более что тот постоянно повторял, что, мол, «при первой же возможности» Ауэр будет отправлен. Но миновавшие Брест транспорты отходили без него. А когда к отправке готовили транспорт, который должен был следовать в противоположном направлении, его посадили в вагон, и он вновь оказался в уже знакомом лагере в Донбассе.
