Каково же было его удивление, когда четыре руки мгновенно схватили его и вытащили наверх! Юрий не верил глазам – перед ним стояли двое офицеров НКВД. Они без долгих разговоров схватили его и прямо в загаженной одежде потащили в карцер, где он просидел двое суток.
В ходе последующих допросов выяснилось, что он давно разыскиваемый Терещенко, пособник оккупантов, а никакой не Хоменко и не Кислинг. Так что теперь не было смысла врать, надо было признаваться, а это означало череду карцеров и допросов, голод и холод.
И вот теперь он в камере смертников курит со мной предложенную цигарку и мы рассуждаем о том, что, невзирая на все беды, все-таки еще живы.
Рядом с койкой Юрия стояла койка пятидесятилетнего мужчины, на вид солидного и порядочного, чья холеная окладистая борода плохо сочеталась с выбритой наголо головой. Так выглядеть мог добропорядочный владелец дома из Мюнхена или Лейпцига, и он признался, что да, когда-то он владел несколькими доходными домами, но в Москве, которые были конфискованы.
Константина Ивановича – так его звали сокамерники – поддерживала семья, знавшая о его местопребывании, так что ни в продуктах питания, ни в табаке этот человек не нуждался. Вот только в последнюю неделю передачи не было, поэтому в камере наступил всеобщий табачный голод.
Мои скромные запасы махорки исчерпались уже на следующий день. Пока было, что курить, курили, не экономя, как это обычно бывает у русских. А потом – пустота. И это было обычным состоянием.
Но в уголке кисета я припрятал одну упаковку. И никому об этом не рассказывал. Решил сохранить ее для особого случая. Никто не должен был об этом знать. Мои сокамерники не понимали, как это можно что-то держать про запас, тем более в подобных условиях нехватки всего. Думать о будущем для среднестатистического русского – вещь совершенно недоступная пониманию.
Следующие дни пролетели незаметно в обсуждениях – мы обменивались опытом, обретенным в многочисленных общениях с советской юстицией. То, что я услышал от русских, доказывает, что применение методов юстиции в России к нам, немцам, мало чем отличалось от применения таковых к своим согражданам. Единственное преступление Константина Ивановича состояло в высказывании, что в царской России жилось лучше, чем при теперешнем режиме. Откровенно говоря, столь жесткая критика наказуема и в демократических странах. В результате он был приговорен к смертной казни за контрреволюционную деятельность, которая была заменена на 25 лет лагерей плюс конфискацию имущества.
Потом произошло одно волнующее событие. Константина Ивановича вызвали к двери. Через окошко в двери камеры ему вручили содержимое передачи от семьи.
Там было сало, булочки, сыр и табак. Еду Константин Иванович оставил себе, а вот табак мы выкурили за несколько дней сообща. Передачи Константин Иванович получал каждые десять дней. Насчет табака приходилось надеяться только на него, пока не появился еще один источник.
А он появился довольно скоро. В одну из ночей, примерно в час, двери камеры с лязгом и скрипом открылись, вошел молодой русский, страшно исхудавший. Движения его отличались нервозностью, и еще он имел привычку постоянно отводить застенчивый взгляд. Он представился как служащий железнодорожного ведомства, судимый за преступление против социалистической собственности. Он совершал небольшие растраты – то есть чисто уголовные проступки. Как правило, подобные деяния наказываются куда мягче, чем политические. Но Петру Андреевичу приписали «политику». Возможно, он решил не рассказывать нам о своем последнем деянии, за которое ему и вынесли столь суровый приговор.
Его вещи состояли из продуктовой сетки, выяснилось, что в этой сетке чего только не было: сало, колбаса, сахар и хлеб, много хлеба. Мы разглядели и две большие пачки табака.
Все мы думали, что теперь на какое-то время с нехваткой табака будет покончено. Но Петр Андреевич считал иначе. Он забыл предложить табак своим сокамерникам.
Сокамерники напрямую ему об этом заявили. Но пачки с табаком словно исчезли. Русские стали на повышенных тонах уговаривать своего земляка, пытаясь убедить его, что предложить табак – первейшая обязанность вновь прибывшего с воли. Но их доводы ни в коей мере не убедили его.
Чтобы отвлечь внимание от себя, он начал без разбору бранить немцев, настраивать русских против них за творимые ими во время войны зверства. Но тут он попал из огня да в полымя. К его величайшему изумлению, русские не поддержали его, более того, кое-кто высказался за то, чтобы они поскорее пришли бы вновь.
– Как это так? – срывающимся голосом воскликнул Петр Андреевич. – Вы что, не знаете, какие наказания предусмотрены за такие контрреволюционные высказывания?
– Осел ты дурной! – ответили ему. – У нас уже есть приговор. Что еще нам сделают?
Перепалка разгоралась, потом перешли и к рукоприкладству. Кончилось все тем, что в камеру ворвались двое охранников и утащили Петра Андреевича. Он, не жалея слов, расписывал, с какими контрреволюционерами его посадили, и не скупился на проклятия. Но сокамерники единогласно заявили, что весь сыр-бор загорелся оттого, что Петр Андреевич из-за жадности не поделился с ними табаком.
– Как ты смотришь на то, что человек является в камеру с двумя здоровыми пачками табака и даже не думает никого угостить? – с таким вопросом обратился Миша к прибежавшему корпусному. Корпусной поддержал его. Так что Петру Андреевичу пришлось развязать свой узел.
Когда все улеглось, сообразительный Миша все же вытащил из сетки две упаковки табака. А вытащил он его незаметно от других, пока шла перепалка. Так что в нашей камере имела силу наряду с советской юстицией и народная юстиция. А Петр Андреевич нарушил ее, утаив табак.
Ночью вновь прибыло пополнение. В камеру надзиратели под руки ввели китайца лет пятидесяти пяти, одетого в роскошную шубу и не менее роскошную меховую шапку. Он оглядел нас своими узенькими глазенками на откормленной физиономии, украшенной жидкой бороденкой.
С поклонами прибывший подошел к сокамерникам. Сразу после прибытия нового заключенного надзирателю полагалось если не разрешить, то, по крайней мере, не заметить перекур в камере. Но надзиратель нарушил этот неписаный закон тюрьмы, из чего мы заключили, что он имеет зуб на китайца. Объявив, что привел к нам шпиона, наш тюремщик настоял, чтобы тот сейчас же лег спать.
Но мы все же пообщались с китайцем, перешептываясь, и узнали, что господин Чан был советником посольства Китая в Москве, потом по пути в Китай в Новосибирске русские его арестовали и приговорили к 25 годам лишения свободы. За что именно, китаец решил не говорить.
На следующее утро после побудки и скромного завтрака господин Чан угостил нас отличными папиросами, и наше настроение заметно поднялось. Мы стали обсуждать его случай.
Мы заявили ему, что с его прибытием камера обрела солидного знатока Востока, и это здорово смутило его. Китаец признался, что он не советник посольства, а просто три с половиной года проработал в посольстве посыльным. Потом он ушел с этой должности, стал советским гражданином и не очень законным путем сколотил себе приличное состояние. В конце концов он попал в поле зрения советских властей, конфисковавших то, что он нажил путем спекуляции, и окрестили его «советником посольства».
