Эту маленькую ложь господина Чана мы все ему простили. Напротив, с каждым днем уважение к нему росло – не словом, а делом господин Чан доказал, что он человек щедрый. Совсем как настоящий советник посольства. Такое он мог себе позволить, кое-что от его «состояния» ему удалось утаить от властей, потому что неведомыми советской юстиции путями, невзирая на запреты, из многих, казалось бы, недоступных источников он получает то, о чем обычные заключенные только мечтают. Три раза в месяц ему поступали денежные переводы по 300 рублей, что позволяло всем сокамерникам приобретать хлеб и, самое главное, табак, а иногда и более необходимые вещи.
Увы, но это продолжалось не так долго. Несколько недель спустя господина Чана вызвали из камеры с вещами и отправили в рабочий лагерь.
Вместо него нам в камеру начальство решило поместить пожилого уголовника из Норильска, который уже 16 лет отсидел там и которого ненадолго доставили в Москву выступить в роли свидетеля на каком-то процессе по уголовному делу.
Василий Николаевич из Норильска был типичным представителем заключенных рабочих лагерей Советского Союза. Когда он получил 25 лет, ему было 45. Теперь ему должно было исполниться 62 года.
Никаких политических взглядов этот человек не имел. Мизерный оклад бухгалтера на одном из предприятий вынудил его уехать в Норильск, где платили больше. Город Норильск, расположенный на самом севере Сибири, славится своим штрафным лагерем, с помощью заключенных которого русские успешно осваивают Север. Шестнадцать лет лагерей превратило его в образцового лагерника. У него был скупо поросший волосами массивный череп, который периодически обривали наголо, широкая грудь… В свое время Василий Николаевич был ростом под два метра. Но выработавшаяся за полтора десятка лет привычка сутулиться и непосильная физическая работа сделали свое – теперь он казался ниже.
Внешний вид плохо вязался с его возрастом, Василий Николаевич оставался гибким и подвижным, как юноша. Лагерь наложил отпечаток на его психическое состояние, развив в нем воистину рабскую готовность кланяться начальству и воистину звериную интуицию. Он безошибочно угадывал отношение заключенных к нему и возмущался вместе с ними тем, чем они возмущались.
Едва узнав, что в камере двое немцев, он в краткой беседе выяснил, как к ним относятся его сокамерники. Как только убедился, что вполне нормально, тут же рассыпался в похвалах в адрес немецкой основательности и трудолюбия. Константин Иванович, наш табачный благодетель, вызывал у Василия величайшее уважение. Мне же он прочил, если я, не дай бог, окажусь в лагере, весьма неплохие перспективы из-за того, что я – «музыкант». Мол, мне как музыканту и работать не нужно было бы, а только играть, и меня бы все вокруг уважали и ни на что не скупились. Василий признался, что, будь он музыкант, быстренько прикинулся бы инвалидом и палец о палец не ударил.
Иногда он угощался махоркой у Константина Ивановича. Махорка помогала ему сохранять бодрость, когда он рассказывал нам свои истории.
В целом его рассказы навевали скуку, однако каждый, все же слушая Василия, изредка улавливал в его историях нечто веселое, что конечно же помогало хоть ненадолго избавиться от давящей тюремной серости. Все с Василием было бы неплохо, но однажды у него появился соперник, который все испортил и увез его с собой назад в Норильск вместе с далеко не худшими воспоминаниями о днях, проведенных в нашей камере.
Соперник этот появился у нас в канун Рождества и, что самое интересное, не ночью, а средь бела дня. Звали его Борис Николаевич. И он, как и Василий, был заключенным со стажем, заработанным в одном из лагерей европейской России. Почему он вдруг попал в Бутырку, так и осталось неизвестным. Он предпочитал об этом не распространяться и, невзирая на то, правдиво звучат его отговорки или нет, утверждал, что вообще и сам не понимает, за что. А сюда его почему-то направило высокое начальство. А ему, как он убеждал нас, наплевать, где сидеть. Здесь, в Бутырке, условия вполне переносимы, куда легче, чем в любом лагере, потому что хуже, чем в лагере, не бывает, и что скоро мы сами в этом убедимся.
У них с Василием произошла ссора. Василий предпочитал в разговоре не участвовать, говорил Борис, а Василий согласно кивал. Он вообще был человеком неконфликтным.
Но Константин Иванович внес некое несоответствие в рассказы обоих видавших виды заключенных, и мне показалось, что оптимистические россказни Василия он воспринимает как банальные.
Василий стал защищать свои прежние тезисы, но новый заключенный наградил его за это жуткими эпитетами. Мы вдоволь наслушались столько оскорблений и бранных слов, что впору было составить энциклопедию или как минимум словарь.
Но это была мимолетная вспышка. Поскольку никого наши сокамерники не поддерживали и соответствующим лексиконом не владели, в конце концов бранные слова были исчерпаны, и ругань унялась сама собой. Но вражда между двумя спорщиками осталась, углубляясь по мере совместного пребывания в камере. Успех состоял в том, что мы все рассказанное подвергали сомнению, поскольку, что утверждал один, тут же пытался опровергнуть другой.
Незадолго до кануна Рождества снова кончился табак. Махорки не осталось ни крошки, и русские были раздражены и неразговорчивы. Миша где-то достал кусок бумажки, скрутил цигарку и дал всем по очереди затянуться. Это окончательно поставило точку на курении.
Рождественский вечер прошел вот в таком грустном настрое. Для молодых русских это ничего не значило, они и об Иисусе Христе не слышали. А те из них, кто еще помнил старые времена, отмечали Рождество две недели спустя.
Это было уже мое шестое по счету Рождество в плену. Интересно, а где сейчас моя семья? Ведь я пять лет ничего о ней не слышал. Я оставил их в Дайрене, а позже один знакомый рассказал мне, что они ютились в католической миссии.
Но с тех пор миновало порядочно времени. Из «красного Китая» никаких добрых вестей не поступало, а ведь именно там они и могли на какое-то время остаться. В минувшем году из Германии пришло известие, что пока нет возможности вывезти из Дайрена мою семью.
Возможно, и им приходилось весьма несладко. Как же я надеялся, что уже в это Рождество мы вместе будем украшать елку. А потом снова весело отметим праздник, самый лучший в жизни, самый веселый. Но и самый грустный. А может, ничего подобного и ждать не стоит? Может, ничего уже больше не будет. Никогда. И кости мои истлеют в сибирских степях.
Нет, такого быть просто не могло. И думать о таких вещах недопустимо. Надо думать о настоящем, о том, что происходит в реальности.
И я решил обратиться к сокамерникам – мол, сегодня в Германии праздник, Рождество Христово, знаменательный для всех немцев день. И вечером этого дня все друг другу дарят подарки. И здесь сегодня это тоже актуально, разумеется, исходя из здешних условий. Я лично уже долгое время припасал пачку махорки, и мы ее сейчас торжественно откроем, и я поделюсь ею с моими товарищами. Пусть в этой жизни будет хоть немного радости. Реакция моих друзей превзошла все мои ожидания. Восторгу конца не было, пока махорка лежала на столе. Константин Иванович уверял меня, что всегда уважал немцев за их неистощимую энергию. Он заявил, что не представляет себе подобного жеста от русского человека.
