Это счастье людей, наслаждавшихся пусть вонючей, но все же цигаркой, и в моем сердце вызвало отклик счастья, как в прежние времена у рождественской елки. Даже один из самых тяжелых в моей жизни рождественских праздников все же скрасила неожиданная радость.
Два дня спустя в нашей камере произошло еще одно неожиданное событие. Едва раздали обед, наш друг Борис получил двойную порцию. Кто побывал в русской тюрьме, тот поймет, что это означает. Это знак поощрения сотрудниками НКВД заключенных, согласившихся на них работать. Официальное объяснение: улучшение питания в связи с плохим состоянием здоровья заключенного. Но это объяснение никого не убеждало. Все понимали, в чем дело. Мы все не отличались хорошим здоровьем, а уж немцы и подавно. Следовательно, в нашей камере сидит стукач и все наши разговоры он исправно передает в НКВД.
С этого дня в камере воцарилась тишина – никто ни с кем не разговаривал. Борису пришлось получать свою надбавку практически ни за что. Передавать было просто нечего. Разговоры отныне ограничивались нейтральными темами. Когда Константин Иванович получил очередную передачу, доля Бориса была аннулирована. Борис угрожал, но сокамерники были едины во мнении и сумели убедить его, чтобы он сам о себе заботился.
Раз в три-четыре дня его вызывали на допрос, и мы не сомневались, что он представлял отчет о том, что происходило в камере. Пока его не было, можно было говорить свободно, как прежде. Еще более-менее свободно можно было общаться во время прогулок.
Для русских держать рот на замке было в особенности мучительно. Пока было что курить, люди еще как-то смирялись с этим. Но когда успокаивающее средство иссякало, обстановка в камере становилась куда более напряженной. Недели текли нестерпимо медленно. Я не удивился бы, если бы однажды утром Бориса обнаружили задушенным, но НКВД принял решение убрать его от нас.
Когда он с вещами покинул камеру, мы все вздохнули с облегчением. Но спустя пару дней появился уже другой насельник. Мы называли его Владимиром. Когда ночью он вошел и за ним захлопнулась дверь камеры, все мы заметно повеселели. Владимир был молод, выглядел свежо, отличался открытостью, и вранья за ним не замечалось.
Молодой человек происходил из хорошей семьи и манерами не отличался от своего ровесника-европейца. Владимир был высоким, стройным, с энергичным приятным лицом и густыми черными волосами. Улыбка его была открытой, честной, без следа хитринки. Он преподавал в Московском университете физкультуру, неплохо зарабатывал, да и семья поддерживала его – сын получал все, что требовалось.
Вот только на табак рассчитывать не приходилось – Владимир был некурящим. Но зато у него всегда было вдоволь еды, которую он получал из дому. И всегда охотно ею делился с нами.
И так вышло, что именно этот обаятельный, симпатичный Владимир привел в ужас всю камеру, едва в ней обосновавшись. Он рассказал нам о том, что совсем недавно в Советском Союзе вышел новый закон, в соответствии с которым вновь была введена смертная казнь.
И в камере – камере смертников – воцарилась ледяная тишина. Лишь после долгих минут молчания русские решили прокомментировать эту жуткую новость. Все спрашивали друг друга, мол, неужели и им придется расстаться с жизнью за обитыми железом дверями. Я высказал мнение, что пресловутый закон направлен, прежде всего, на то, чтобы запугать тех, кто считал, что, дескать, советская власть долго не продлится, и были готовы помогать Западу расшатать ее, тем более что были до предела озлоблены пребыванием в лагерях. Мне самому приходилось в тюрьме сталкиваться с русскими, утверждавшими, что они, мол, состоят на службе у западных тайных организаций! Один из них признался, что во время войны служил немцам, что сумел переправиться в Германию, но после 1945 года все резко изменилось в худшую сторону. Потом одна западная разведслужба предложила ему отправиться в Россию и работать на нее оттуда. Но в Советском Союзе его поймали и дали лагерный срок, что же касалось семьи, то о ней очень хорошо заботятся, когда Советы рухнут – а это произойдет года через три-четыре, – его освободят и заплатят положенное.
Вполне возможно, что подобные байки были плодом фантазии или же продиктованы соображениями «умной маскировки». Достоверность их не проверишь. Но в данный момент они служили вполне удовлетворительным объяснением решающей и страшной государственной меры. Но то, что это нововведение распространится на военнопленных, представлялось мне маловероятным. И потом, закон обратной силы не имеет, поэтому речь могла идти только о будущих преступлениях. Своего рода устрашающая мера на будущее. Основной принцип, лежащий в свое время в основе решения об отмене смертной казни – использование военнопленных в качестве рабочей силы, – в целом не изменился. Согласно идеологии Советов эту рабочую силу после соответствующих мер изоляции военнопленных вполне можно было использовать для построения «нового общества» вплоть до ее окончательного истощения.
Но в последующие недели никаких особых событий не произошло, и мы успокоились. Жизнь в камере вернулась в прежнее русло. Владимир мало-помалу рассказал нам свою историю.
Его отец был высокопоставленным государственным служащим, мать происходила из дворянской среды. Ее родители погибли во время революции. Ни братьев, ни сестер у матери Владимира не было. И она, еще молодой девушкой, под чужим именем, под которым продолжала жить и теперь, устроилась на работу подсобной рабочей на одну из московских фабрик. Там она познакомилась со своим будущим мужем. Вскоре они поженились. Воспитание в семье Владимира проходило в духе советской коммунистической идеологии, однако уже довольно скоро юноша усомнился в истинности философии материализма. Еще толком не понимая, что такое «идеализм», Владимир уверовал в то, что именно он открывает путь к истинным знаниям, и вместе с некоторыми из своих коллег-студентов Московского государственного университета стал изучать идеалистические течения западной философии. Большевики вообще считали всех западных философов идеалистами.
Вскоре Владимир и его единомышленники убедились, что имевшиеся в Москве материалы не дают возможности более глубокого проникновения в идеалистические течения, а лишь клеймят их как вредные суеверия, являющиеся рудиментами отжившей философии. Поэтому юные правдоискатели стали незаконным путем получать литературу из стран Запада.
Это особого труда не составляло. Существовало достаточно много каналов, через которые можно было достать труды Лейбница, Канта, Шеллинга, Бергсона и даже Ясперса и Сартра. Но и НКВД не топтался на месте, и несколько месяцев спустя «гнездо идеалистов» было обнаружено. Все члены философского кружка были арестованы и отданы под суд.
– И все равно мне не жаль, – заявил Владимир под конец своего повествования, – что я решил пойти этим путем. В этой душной и давящей атмосфере материализма просто нельзя нормально жить. И хотя мы попали за решетку, внутренне мы все равно свободны, а это важнее всего.
Константин Иванович наградил Владимира аплодисментами. Но Миша покачал головой и заявил, что самое главное – не попасть за решетку. Самое важное – еда, питье и табак. Хорошим человеком, в конце концов, можно быть и без философии. Василий в знак согласия кивнул и захлопал в ладоши.
