– Ты прав, – согласился он, наконец. – Но понимаешь, это же моя мать прислала, и мне не хочется продавать их. Она не знает, что все эти вещи мне уже ни к чему. Она вообще не знает, что со мной. Писать об этом нельзя.
Мы молча сидели на постели и думали, как быть. Мы понимали Генриха – для него все это подарок, а подарками просто так не разбрасываются, их не продают. Его мать любовно откладывала пфенниги, пока не смогла купить тренировочный костюм. А сколько бессонных ночей ушло на вязание? И для кого, для ее сына, для самого любимого на свете существа. Она ведь представляла его молодым сильным мужчиной, таким, какого она давным-давно проводила на войну. И посылку собирала с таким расчетом. Чтобы он смог защититься от зимних холодов в России, чтобы когда-нибудь возвратился на родину здоровым и крепко обнял ее.
Но эти вещи утратили ценность. Ее сын теперь и руку поднять не смог бы, погладить ее по голове. И все же вещи были ему дороги, расставаться с ними он не хотел. Поэтому мы аккуратно завернули их и сунули Генриху под подушку.
Прошло два дня. Генрих говорил мало. Мыслями он был далеко. Он даже ел хуже. Наконец он подозвал меня.
– Я все как следует обдумал, – заявил он. – Думаю, будет лучше, если моя мать узнает о том, что со мной случилось. Она все равно узнает, когда я вернусь домой. Лучше, если это произойдет сейчас. Потому что она будет и дальше идти на расходы, а это просто не имеет смысла. Ты напишешь ей за меня открытку?
Каждый заключенный имел право раз в месяц послать домой открытку. Я был готов помочь Генриху. Мы с ним долго обсуждали тест. Оперативник строго-настрого запрещал заключенным сообщать родственникам и близким сведения о своем здоровье. Может, под предлогом благодарности за посылку попытаться хоть намекнуть старенькой матери Генриха о состоянии ее сына? В конце концов мы сочинили следующее:
Дорогая мама!
Я получил твою посылку, и можешь себе представить, какую радость доставили мне прекрасные вещи, присланные тобой. Пусть я их не могу надеть, но они всегда лежат у меня под подушкой, как свидетельство твоей любви. Когда захочешь мне еще что-нибудь прислать, присылай побольше продуктов. Они мне нужны. Я постоянно думаю о тебе. С любовью. Твой Генрих.
Я переписал текст на открытку и принес ее на сборный пункт корреспонденции. Пару дней спустя в нашем бараке появился офицер НКВД и стал расспрашивать Генриха, кто писал для него эту открытку. Я сказал, что это я.
– Вам известно, что запрещено сообщать домой о болезнях? – строго спросил меня офицер.
Я попытался объяснить ему, что это продиктовано особой необходимостью – пусть мать знает, что с ее сыном, и не присылает одежду. Зачем одежда больному, который ее не может носить.
– Тогда нужно взять и просто написать, чтобы она не присылала одежды, – продолжал офицер. – А заключенный не должен объяснять ей, что он не может носить одежду из-за болезни.
– Одежду присылают всем, – ответил я, – и мать не поймет, почему это вдруг именно ее сын отказывается от одежды. Она вдова, живет в постоянной нужде и должна экономить каждый пфенниг. Все же она будет наскребать деньги на одежду, потому что уверена, сыну нужно в чем-то ходить.
– Ладно, посылайте, – решил офицер. – Но на всякий случай запомните: у всех здешних заключенных все в порядке. И если кто-то из них не захочет получать из дома одежду, так это еще не значит, что он не может ее надеть, а потому, что Советское государство предоставляет военнопленным все необходимое. Будь моя воля, я бы запретил весь этот цирк с посылками из дому. Но Москва настроена иначе. Слишком великодушно. Поэтому и позволяет получать посылки. И вот что я еще вам скажу: долго это не продлится. Эти посылки посылают американцы! В целях пропаганды!
– Это не так, – решился возразить я. – Посылки приходят от наших граждан.
– Ха-ха-ха! – презрительно рассмеялся офицер. – Да что вы говорите? Откуда у ваших граждан столько шоколада, какао, сливочного масла и всего остального? Авторучки, костюмы, рубашки – все это присылают в больших количествах. Откуда все это у немцев? У них ведь ничего нет! Войну выиграли мы, а не они!
И офицер повернулся, собравшись уйти, с недовольным видом и не попрощавшись. Молча, усмехаясь, вслед ему смотрела небольшая группа собравшихся у кровати Генриха товарищей.
– Его можно понять, – вмешался Вайсенбергер. – Он и сам-то шоколада не пробовал. Но вынужден каждую неделю делить его между нами. Тут поневоле свихнешься! Да и от авторучки он вряд ли отказался бы. Но из посылки не утащишь, а другого способа нет. Видимо, мы такие важные и опасные, что они до сих пор держат нас за колючей проволокой.
– А когда-нибудь после очередной перетряски заберут у нас все присланное нам барахло, – добавил старший барака.
И вот наступил день, когда меня впервые вызвали на осмотр. Я должен был предстать перед русской женщиной-врачом. Немецкий врач, под ее контролем ухаживавший за больными, уже осматривал меня несколько раз – ощупывал, простукивал, что-то долго записывал. Человек он был весьма любезный, держался подчеркнуто вежливо, следил за тем, чтобы мне оказывали необходимую помощь, и вообще очень внимательно отнесся к моей травме. Но вот только о деталях распространяться не желал. Я однажды признался ему, как сильно страдал, боясь оказаться в симулянтах и снова попасть в лагерь. Он лишь покачал головой и задумчиво посмотрел на меня. Может, врач проинструктировала его насчет того, чтобы он ни в коем случае не сообщал больным об их состоянии? А может, он причислял меня к тем, на кого нельзя положиться, счел слегка невменяемым. В конце концов, симптомы сотрясения мозга проявляются по-разному. И я с облегчением воспринял известие о том, что мне предстоит медосмотр. Будет внесена хоть какая-то ясность.
Врачебный осмотр затянулся больше чем на полчаса. Она тщательно изучала записи немецкого врача и, похоже, довольно серьезно отнеслась к моему случаю. Первым результатом стало то, что меня освободили от любых видов работ, назначили особое питание для дистрофиков и прописали строгий постельный режим. Вставать и ходить мне сначала разрешалось не больше двух часов в день, впоследствии это время постепенно увеличили.
Я был рад подобному исходу, потому что ожидал возвращения в лагерь. Первые недели пролетели незаметно. Я почувствовал себя значительно лучше. Хорошее питание и присылаемые из дома продукты возымели действие. Кровохарканье прекратилось, приступы головокружения стали реже. Врач воодушевилась настолько, что месяц спустя отправила меня на кухню чистить картошку. Четыре часа в день это, в общем, не так много, и чистку картошки трудно было назвать работой, скорее уж убиением времени. Нас было, как правило, с десяток, и в разговорах, иногда доходивших до бурных споров, время пролетало незаметно. Мы рассуждали о многих занятных вещах. Рядом со мной чаще всего сидел бывший полицай-президент Будапешта. Один немецкий исследователь-путешественник расписывал нам красоты Анд и тропических лесов Амазонии. Главный правительственный советник просвещал нас по вопросам экономики. Майор румынской армии рассказывал, как русские вошли в Румынию и о своих лагерных злоключениях. Механик, которого направили в госпиталь вследствие психического расстройства, рассказывал о странных видениях, преследующих его каждую ночь. Архитектор разъяснял нам проблемы, связанные со строительством частных домов на одну семью. Он так заразил нас этой темой, что мы стали невольно задумываться о том, как бы построить для своей семьи домик по возвращении отсюда. Обсуждались и новости, поступавшие из других бараков госпиталя, где лежали другие члены нашей картофельной бригады. Говорили о поступлении новых больных, о том, кого выписали, о здоровье, о смертельных исходах, пересказывали городские слухи и то, о чем писали русские газеты. И разумеется, о наших шансах попасть домой. Иногда на нас находило лирическое настроение, и мы напевали вполголоса о родине.
