Прошло еще восемь дней. Четырнадцать. В газетах появились сообщения о восстании рабочих в восточной зоне. Потом мы узнали, что уже подготовленный транспортный состав куда-то исчез. В «лагере 4» формировались рабочие бригады и отправлялись на работу. Надежды упали до нуля. Что-то явно произошло и помешало нашему отъезду. Многие ссылались на это восстание 17 июня в восточной зоне, якобы перекинувшееся и на территорию Польши. Отсюда и перебой с транспортами. Но политическая обстановка мало-помалу нормализовалась. Тем не менее работы в «лагере 4» продолжались. Потом до нас дошли вести, что настроение пленных там близко к отчаянию. Лагерное начальство отреагировало закручиванием гаек.
Наконец до нас дошли сведения о «соглашении», заключенном 23 августа с немецкими функционерами восточной зоны – так называемым правительством ГДР. Согласно этому документу все военнопленные должны были вернуться в Германию, за исключением тех, кто отбывает наказание за особо тяжкие преступления против человечности. Эта оговорка настораживала. Таких среди нас уже давно не было. Остались те, кто, по сути, никаких военных преступлений и не совершал. Но мы, исходя из уже имевшегося у нас многолетнего опыта, понимали, каким образом здесь фабрикуют «преступления». Преступником становился любой, если это требовалось. Смысл этого «соглашения» состоял в том, чтобы часть военнопленных сдать, а оставшихся держать либо пожизненно, либо «до особого распоряжения», чтобы потом было чем торговаться.
Типичный пример большевистского мышления – процесс Берии. Человека, который с первых дней большевистской революции стоял в первых рядах, вдруг обвиняют в предательстве интересов страны, саботаже и прочих тяжких преступлениях. Но все прекрасно понимали, почему он сошел со сцены – проиграл в борьбе за власть своим соперникам.
Мы оценили обстановку абсолютно верно: часть отправится домой, часть оставят. Всеобщего оптимизма как не бывало, зато скептицизм с каждым днем усиливался. Убежденные оптимисты никак не могли отказаться от мысли отпраздновать Рождество дома. Убежденные пессимисты похоронили свои надежды и раздраженно обрывали собеседника или просто умолкали каждый раз, когда речь заходила о возвращении домой. Большая часть с волнением ждала решения.
Вскоре «лагерь 4» в полном составе был отправлен на родину. Несколько сотен наших перевели в опустевший «лагерь 4». Они не сомневались, что речь могла идти только о возвращении. Даже мы, остающиеся, верили в это. Когда в «лагерь 4» отправили горсточку инвалидов, мы им завидовали. «Прошли сквозь сито» – таково было общее мнение. Но вскоре выяснилось, что эта переброска продиктована нехваткой рабочей силы. Прошел октябрь, за ним и ноябрь. Наши товарищи подавленно перешептывались: «Все застыло».
И к середине декабря даже всем неисправимым оптимистам стало ясно, что в этом году нам уже родины не видать. Ведь перед отъездом предусматривался 10-дневный лагерный карантин. Сама поездка должна длиться четырнадцать дней. И поэтому никто из наших не надеялся, что русские ни с того ни с сего ударятся в такую спешку. Так что надеяться было просто не на что. Оставалось дожидаться весны, Пасхи или даже лета.
И вот в подобной обстановке вдруг начинает циркулировать слух о том, что список отъезжающих в стадии подготовки, но он отнюдь не вызвал у нас бурной радости. Выглядело все так, будто снова речь идет о каком-то «левом транспорте», а его мы ждали с самого 23 августа, но так и не дождались, тем более что СССР оставил за собой право задержать отправку на родину «тех, кто отбывает наказание за особо тяжкие преступления против человечности».
Сначала никому из нас не хотелось попасть в этот якобы подготавливаемый список, если такой вообще существовал. «Держаться большой группой» – этот девиз был проверен временем. И не раз. Но внезапно произошло событие, повергшее весь барак в состояние страшного возбуждения. Появился писарь из канцелярии и зачитал 80 фамилий. Эти пленные должны были немедленно отправиться в каптерку за одеждой и после этого «с вещами» быть готовыми к отъезду. Затхлое болото апатии миновало. Шум, беготня, разговоры, споры.
– Все предельно ясно! – высказался мой сосед доктор Хакебайль, не скрывая гнева. – Речь может идти только о «левом транспорте». Для одних только первых офицеров штабов! Домой их не отправят. Я всегда говорил. И меня туда вопрут. Вот увидите.
Между тем стали возвращаться с работы первые бригады. Комендант лагеря был на объекте и сказал, что предстоят кое-какие изменения, но бригада с послезавтрашнего дня продолжит работу на прежнем месте. И тут же подлил масла в огонь:
– Все остается, как было. Тот список, который вам зачитали, отозван. Завтра будет составлен новый!
Теперь уже вообще никто ничего не понимал. Сердечники, лежа на нарах, судорожно хватали ртом воздух. И вот мы уже готовились к отбою, как в нашем бараке вновь появился посыльный и объявил:
– Завтра с утра все остаются в лагере. Выход на работу отменяется.
А вот это уже всеобщая тревога. Видимо, произошло что-то очень и очень важное. Чрезвычайно важное. В эту ночь в лагере почти никто не спал. Все с волнением и тревогой ждали наступления нового, судьбоносного дня.
Подъем в семь утра, как в выходные дни. Всеобщее построение. Присутствует комендант лагеря и штаб в полном составе. После выяснения численности комендант объявляет, что часть военнопленных немедленно направится на транспорт. И сразу же зачитывается список. Пока мы стоим в строю, из уст в уста передается известие о том, что упомянутые в списке едут на родину. Обо всех подготовительных мероприятиях сообщили в последнюю минуту.
Потом начинают выкликать согласно русскому алфавиту. Первые три буквы – А,Б,В. С каждой названной фамилией растет неукротимое желание тоже оказаться в этом списке. Большинство оказались, даже мой сосед-пессимист доктор Хакебайль. Судя по виду, он страшно доволен. Зачитывают фамилии, начинающиеся на букву К. На очереди Л и М. Старый инвалид по фамилии Кале, схватив меня за руку, спрашивает:
– Вы не слышали? А мою фамилию тоже назвали?
В голосе его беспокойство и отчаяние. Нет, его фамилии я не расслышал. Старик печально и беспомощно глядит в пол. Что поделаешь, друг? Я с удовольствием сообщил бы тебе что-нибудь радостное, но… Доходят до буквы Р. Кажется, мое сердце вот-вот остановится. И в этот момент я слышу свою фамилию. Чувствую, как сковавшая грудь судорога отходит. Ждать завершения я просто не в силах. Уложить рюкзак и чемодан – полчаса. Потом раздать товарищам, которым повезло меньше, все лишнее, что точно не понадобится в дороге. Мне еще предстоят печальные минуты. Прощание со многими хорошими друзьями и при каждом рукопожатии ощущать себя немножечко дезертиром.
Передо мной стоит Хассенбах.
– Услышал, как зачитали твою фамилию, – с чуть смущенной улыбкой говорит он.
– А вот своей не услышал. Разумеется, по-другому и быть не могло, – продолжает он. – Но ничего. Дойдет очередь и до меня. Не сразу, как некоторые считают, но я уеду.
Мы уселись, чтобы в последний раз поговорить. И мои, и его мысли унеслись на родину.
