И если ты чувствуешь, что тебе и ей по природе свойственно даже стремление получать удовольствие – удивительное веселье и не знаю уж какая удивительная молодость – вопреки обстоятельствам, и я не считаю такое невозможным, ведь ты сказал, что она умна, – что ж, вместе вы достигнете большего, чем в одиночку. А когда люди с одинаковой чувствительностью, которых постигли одинаковые, довольно серьезные невзгоды, соединяются, чтобы идти по жизни вместе, это гораздо лучше, чем идти в одиночку, сказал бы я.
И я говорю: если это так, если происходит такое соединение, чтобы вместе идти по жизни, это бесконечно больше всех правил приличия и выше того, что станут об этом говорить.
И я хотел тебе сказать, что здешние люди не кажутся мне неприятными или интриганами. Здесь есть какая-то доброжелательность, и, по-моему, здесь можно делать именно то, что тебе больше всего подходит. Здесь удивительно юная атмосфера.
Знаю, у всех этих вещей есть роковая денежная сторона, но я говорю: давай, насколько возможно, ослабим их денежную сторону, прежде всего не слишком ее боясь и чувствуя, что, если с любовью, прекрасно понимая и поддерживая друг друга, вместе приняться за работу, многие вещи, которые иначе были бы невыносимыми, смягчатся, а то и совсем изменятся. Что до меня, то, если бы нашлось несколько человек, с которыми можно поговорить об искусстве, которые чувствуют и хотят чувствовать, моя собственная работа очень выиграла бы, я больше чувствовал бы себя собой, больше был бы самим собой. Если в первый промежуток времени окажется достаточно денег, чтобы мы справились, то к концу его я буду зарабатывать. Чем больше я об этом думаю, тем больше все для меня выглядит так, как я чувствовал изначально.
Сердцем ты отчасти в доме «Гупиль и Ко», но они об этом не просят, а выдвигают, в своей заносчивости, неразумные требования. Это для тебя в первую очередь большой удар, то, что причиняет сильную внутреннюю боль. И дело не только в деньгах, это у тебя в сердце, это сердечный недуг. С этой сердечной болью ты начнешь ту же карьеру и, возможно, опять с тем же результатом. Смотри, стоит ли это делать? Я говорю, что сомневаюсь. Как мне кажется, ты, будучи очень молодым, поступаешь вовсе не легкомысленно, рассуждая: я получил свое от торговли предметами искусства, но не от искусства; оставлю торговлю и поищу этого в сути самой профессии. В свое время это должен был сделать я. То, что я ошибался, есть следствие неправильного представления, которое, пожалуй, можно объяснить тем, что тогда я еще не знал, как обстоит дело с образованием и с Евангелием, я же ничего об этом не знал и идеализировал все это. Ты спросишь, можно ли и в искусстве обойтись без сотворения идеалов, не имеющих никакого смысла в нынешних условиях. Хорошо, дай ответ себе самому, я тоже дам ответ себе самому, спрашивая: Барбизон или голландская школа живописи действительно существуют или нет?
Каким бы ни был мир искусства, это не какая-нибудь гниль. Напротив, он становился все лучше и лучше, и, возможно, высшая точка уже достигнута, но в любом случае мы еще очень близки к ней, а пока мы с тобой живы, пусть нам даже исполнится сто лет, останется и настоящее воодушевление. Значит, хочешь работать кистью – засучи рукава. А если бы пришла женщина, ей, конечно, тоже пришлось бы работать кистью.
Здесь всем пришлось бы работать кистью. Жене одного из Ван Эйков тоже пришлось.
Нужно начать с того, что сказать – со всем возможным мужеством, веселостью, энтузиазмом: ни один из нас ничего не умеет, и все-таки мы художники. Наше желание – это действие. Вот как должно быть в моем представлении. Мы живем сегодняшним днем, и если не работаем «как множество негров», то должны умирать от голода или выставлять себя на посмешище. А к этому мы питаем огромное отвращение, поэтому мы должны и будем работать. Это невыполнимо для людей, у которых совершенно нет того, что я назвал бы удивительной молодостью и в то же время серьезностью, которая чертовски серьезна.
Это как работать с полной отдачей.
Теперь – если бы это было домыслом, я не мог бы так об этом думать – здесь идет борьба за то, чтобы вырваться из мира условностей и домыслов. Это нечто хорошее, нечто мирное, справедливое дело. Мы изо всех сил постараемся заработать себе на хлеб, но именно в буквальном смысле. К деньгам, пока они не нужны для удовлетворения насущных жизненных потребностей, мы равнодушны. Мы не будем делать того, чего придется стыдиться. Мы можем прогуливаться на природе и работать, простодушно испытывая то, что Карлейль называет «совершенно королевским чувством». Мы можем работать, потому что мы честны. Мы говорим, что в детстве ошиблись или, скорее, должны были слушаться и заниматься тем, чем можно заработать на хлеб. Потом произошло много всего, и мы сочли нужным стать ремесленниками. Дело в том, что некоторые обстоятельства требовали от нас слишком многого.
Если бы ты с кем-нибудь об этом поговорил, думаю, все стали бы тебя отговаривать и т. д. Разве что женщина, с которой ты сейчас, не стала бы. Если у тебя уже есть решение для себя самого, избегай людей, чтобы они не смогли отнять у тебя силу воли. Именно тогда, когда человек еще не утратил свою внешнюю неловкость, не сбросил шелуху, достаточно сказать «ни на что не годен», чтобы вызвать подавленность на полгода, а в конце концов становится ясно, что не нужно было позволять себя дезориентировать.
Я знаю двух человек, внутри которых идет спор между «я художник» и «я не художник».
Это Раппард и я сам. Борьба, иногда страшная, борьба, как раз и отличающая нас от некоторых других, тех, кто воспринимает это не так серьезно. Для нас самих она иногда трудна: после меланхолии – немного света, немного движения вперед; кое в ком борьба не так сильна, может быть, им работается легче, но и характер развивается меньше. Внутри тебя, наверное, тоже начнется такая борьба, и я говорю: знай, ты рискуешь тем, что люди, несомненно имеющие самые добрые намерения, выведут тебя из душевного равновесия.
Если что-то в тебе говорит «ты не художник», именно тогда рисуй, старина, и этот голос тоже стихнет, но только благодаря этому. Тот, кто, чувствуя это, идет к друзьям и жалуется на свою беду, теряет часть своей мужественности, частицу того лучшего, чем он обладает. Твоими друзьями могут быть только те, кто борется с этим сам, кто своими действиями побуждает к действию тебя.
За дело нужно браться с апломбом, с уверенностью, что делаешь что-то надлежащее, как крестьянин направляет свой плуг или как наш друг исправляет наброски, все равно сам. Если у тебя нет лошади, ты сам становишься своей лошадью – здесь так поступают многие. И это следует рассматривать не как изменение, а как проникновение дальше вглубь.
Ты годами учился видеть искусство и теперь, уже зная, что хочешь делать, пойдешь дальше. Не думай, что этого мало.
Ты бываешь решительным, ты знаешь, чего хочешь.
Мне всегда очень нравилось высказывание Гюстава Доре «я обладаю воловьим терпением» – я сразу вижу в нем что-то хорошее, некую решительную честность, словом, в это высказывание вложено много, это высказывание настоящего художника. Если подумать о людях, из души которых появляется нечто подобное, то мне кажется, что рассуждения, будто в торговле предметами искусства слишком много слышат о «даре», становятся просто отвратительным вороньим карканьем. «Я обладаю терпением» – как это спокойно, как это возвышенно. Они бы так не сказали, не будь это верно именно из-за вороньего карканья. Я не художник – как это грубо, даже если думать так о себе самом. Разве человек не должен обладать терпением, разве не должен он учиться терпению у природы, учиться терпению, видя, как медленно всходят хлеба, все растет, – разве должен он считать себя законченной мертвечиной и не верить, что вырастет? Стал бы кто-нибудь сознательно препятствовать своему развитию? Я говорю об этом, чтобы показать, почему мне кажутся такой глупостью разговоры о дарах и их отсутствии.
