На днях я читал Мишле «La femme, la religion et le prêtre»
[90]. Такие книги, как эта, наполнены реальностью, а что более реально, чем сама реальность, и в чем больше жизни, чем в самой жизни? И почему мы, делающие все, чтобы жить, не живем еще дольше?!
Я три дня бесцельно бродил по Амстердаму, я чувствовал себя чертовски скверно, и эта полудружелюбность дяди и тети, и все эти доводы – все это очень меня угнетало. До тех пор, пока я не почувствовал, что мне стало совсем тяжко, и тогда я спросил себя: «Ты что, хочешь опять впасть в меланхолию?» И сказал себе: «Не дай себя пересилить». Так что воскресным утром я в последний раз отправился к Й. П. С. и сказал ему: «Послушайте, уважаемый дядюшка, если бы Кее Фос была ангелом, то для меня она была бы недосягаема, и я не думаю, что я продолжал бы любить ангела. Была бы она дьяволом, то я не захотел бы с ней иметь дела. В данном случае я вижу в ней настоящую женщину, с женскими страстями и причудами, я очень ее люблю, и с этим ничего не поделать, и я рад этому. До тех пор пока она не станет ангелом или дьяволом, дело не закончено». Й. П. С. было нечего на это возразить, и он заговорил о женских страстях – я не совсем понял, что он имел в виду, – а затем отправился в церковь. Неудивительно, что люди там становятся косными и бесчувственными, я знаю по своему опыту. Что до твоего упоминаемого брата, то он не захотел подчиниться. Но это не отменяет того, что его посетило чувство поражения, такое, будто он слишком долго стоял, прислонившись к беленой стене церкви, холодной и твердой. Рассказывать ли тебе об остальном, старина? Это был смелый поступок – оставаться реалистом, но, Тео, Тео, ты же сам реалист, так прими и мой реализм! Я уже писал, что готов к тому, чтобы даже мои тайны перестали быть таковыми, и не возьму назад своих слов. Думай обо мне что хочешь, и не важно, одобряешь ли ты мои поступки или нет.
Я продолжаю: из Амстердама я отправился в Харлем и чудесно провел время у нашей милой сестренки Виллемины, мы прогулялись с ней, а вечером я поехал в Гаагу и часов в семь был у Мауве.
Я сказал ему: «Послушайте, М., вы должны были приехать в Эттен и попытаться обучить меня тайнам палитры. Но я подумал, что за пару дней это сделать невозможно, поэтому приехал к вам и, если вы не против, останусь недели на четыре или на шесть или так долго или так недолго, как вы захотите, и тогда мы посмотрим, чего мы сможем достичь. С моей стороны очень бестактно требовать от вас так много, но j’ai l’épée dans les reins»
[91]. И тогда М. спросил: «Вы привезли с собой что-нибудь?» – «Да, вот несколько этюдов». М. сказал о них много хорошего (слишком много), но при этом сделал и несколько замечаний (чересчур мало). А на следующий день мы начали с натюрморта, и он принялся меня учить: «Палитру нужно держать вот так». И с тех пор я написал несколько этюдов и еще две акварели.
Это краткое резюме моих трудов, но работа руками и головой – еще не вся жизнь.
Меня пронизывал холод, до мозга костей, до глубины души, когда я думал о той воображаемой или реальной церковной стене. И я сказал себе, что не стану поддаваться тому роковому чувству. Тогда мне подумалось, что я хотел бы быть с женщиной, что я не могу жить без любви, без женщины. Я бы и гроша ломаного не дал за жизнь, в которой нет чего-то бесконечного, чего-то глубокого, чего-то настоящего. «Однако, – ответил я себе, – ты говоришь: „Только она, и никакая иная“, а сам хочешь идти к другой? Это же безрассудно, это против всякой логики». И мой ответ на это был: «Кто здесь хозяин – я или логика? Логика существует для меня или я для логики? И разве нет доли благоразумия и здравомыслия в моем неблагоразумии или в моем безрассудстве?» Правильно я поступаю или нет, я не могу иначе, эта проклятая стена слишком холодна для меня, мне нужна женщина, я не могу, не желаю и не буду жить без любви. Я всего лишь человек, и человек со страстями, я должен найти женщину, или я замерзну, окаменею и буду сломлен. Я много боролся сам с собой, и в этой битве перевес оказался на стороне некоторых вещей, относящихся к физиологии и здоровью, в которые я верю и о которых кое-что знаю благодаря собственному горькому опыту. Долгая жизнь без женщины не может пройти без последствий. И я не думаю, что тот, кого одни называют Богом, а другие – высшим существом или природой, безрассуден и безжалостен, и, одним словом, я пришел к выводу: надо попробовать, не смогу ли я познакомиться с женщиной. И, о Боже, мне не пришлось очень долго искать. Я нашел женщину, далеко не молодую, далеко не красавицу, если позволишь, ничем не примечательную. Однако тебе, возможно, будет любопытно. Она была довольно высокого роста и крепкого телосложения, у нее были не дамские ручки, как у К. Ф., а руки женщины, которая много трудится. Однако она не была грубой или вульгарной, в ней таилось что-то очень женственное. В ней было что-то от забавного образа с картин Шардена, Фрера или, быть может, Яна Стена. В общем, та, кого французы называют «une ouvrière»
[92]. По ней было видно, что она многое пережила и что жизнь оставила на ней свой след. О нет, в ней не было ничего примечательного, ничего особенного, ничего необычного.
«Toute, à tout âge, si elle aime et si elle est bonne, peut donner à l’homme non l’infini du moment mais le moment de l’infini»
[93].
Тео, я нахожу безгранично очаровательным нечто увядающее, на чем жизнь оставила свой отпечаток. Ах! Я нахожу ее очаровательной, я увидел в ней нечто от Фейен-Перрена, от Перуджино. Видишь, я не так уж невинен, как желторотый юнец или, точнее сказать, как малыш в колыбели. Со мной такое не впервые: я не могу сопротивляться чувству симпатии, именно симпатии и любви к женщинам, которых пасторы так презирают, проклинают и осуждают с высоты своей кафедры. Я их не проклинаю, я их не осуждаю, я их не презираю. Видишь ли, мне почти тридцать лет, и ты думаешь, что я никогда не испытывал потребности в любви?
К. Ф. старше меня, у нее в прошлом тоже была любовь, но именно поэтому она так мила мне. Она не невинна, но и я тоже. Раз она хочет жить прошлой любовью и ничего не хочет знать о новой – это ее дело, и пока она держится за это и избегает меня, я не могу в угоду ей задушить свою жизненную энергию и душевные силы. Нет, я этого не хочу, я люблю ее, но не хочу окоченеть и онеметь душой ей в угоду. А побуждающее воздействие, искрящийся огонь, в котором мы нуждаемся, – это любовь, и не обязательно духовная любовь.
Эта женщина меня не обманула – о, тот, кто считает всех этих девушек мошенницами, очень ошибается и мало что понимает.
Она была добра ко мне, очень добра, ужасно хороша, очень ласкова. В чем это выражалось, я не поведаю даже своему брату Тео, потому что подозреваю, что мой брат Тео и сам испытывал нечто подобное. Tant mieux pour lui
[94].
