Согласись, Тео, приятно, когда появляется маленький лучик света, и я вижу его. Приятно рисовать человека, нечто живое, это чертовски сложно, но все же здорово.
Завтра ко мне в гости придут дети: их будет двое, я должен буду их развлекать и одновременно рисовать. Я хочу, чтобы в моей мастерской кипела жизнь, и у меня есть всевозможные знакомые в окрестностях. В воскресенье ко мне придет мальчик-сирота, прекрасный типаж, – но, к сожалению, ненадолго.
Возможно, я действительно не умею обращаться с людьми, которые придерживаются светских правил, но, с другой стороны, мне больше по сердцу бедняки или простолюдины, и, проигрывая в одном, я выигрываю в другом; но порой я сдаюсь и думаю, что, в конце концов, правильно и справедливо, что я, будучи художником, живу в той среде, которую чувствую и стараюсь выразить. Honni soit qui mal y pense
[103].
Сейчас вновь начало месяца, и хотя еще не прошел полный месяц с тех пор, как ты посылал мне [деньги], все же хочу тебя попросить оказать мне любезность и, если возможно, выслать мне на днях опять что-нибудь. Не надо посылать все 100 франков зараз, но хотя бы то, что поможет мне продержаться между сегодняшним днем и временем, когда ты сможешь послать снова. Я говорю это потому, что в одном из прошлых писем ты упоминал, что сможешь получить деньги только после того, как закончишь с описью.
Порой я переживаю, думая, что мне придется заставить моделей ждать [оплаты], потому что они отчаянно нуждаются. До сегодняшнего дня я платил им, но на следующей неделе уже не смогу этого делать. Тем не менее я смогу работать с ними: и с пожилой женщиной, и с молодой, и с ребенком.
Кстати, Брейтнер недавно говорил о тебе: есть то, о чем он очень сожалеет и из-за чего ты, по его мнению, все еще на него злишься. Дело в том, полагаю, что у него остался рисунок, который принадлежит тебе, однако я не разобрался в сути вопроса. Он сейчас пишет большое полотно: рынок со множеством людей. Вчера вечером я прогулялся с ним по улицам в поисках типажей, чтобы позднее в мастерской проработать их с моделью. Так я зарисовал старуху, которую увидел на улице Геест, где находится сумасшедший дом. Вот таким образом [см. иллюстрацию].
А теперь прощай и приятного вечера, надеюсь вскорости получить от тебя весточку.
На этой неделе мне также нужно платить за жилье. Спокойной ночи, сейчас уже два часа, а я все еще не закончил.
211 (181). Тео Ван Гогу. Гаага, суббота, 11 марта 1882
Дорогой Тео,
должно быть, ты получил мои письма, это ответ на то, что пришло сегодня днем. Как и договаривались, я тут же послал Терстеху 10 гульденов, одолженных мне Их Сиятельством на этой неделе. Я писал тебе о заказе К. М., вот как это устроилось. Перед тем как навестить меня, К. М., похоже, переговорил с Терстехом и в какой-то миг начал рассуждать о том, что надо «зарабатывать на хлеб». Тотчас мне в голову пришел ответ, это произошло быстро, и, как я полагаю, моя реакция была правильной. Смотри, что я сказал: «Зарабатывать на хлеб? Что вы имеете в виду? – gagner son pain of mériter son pain – ne point mériter son pain, c’est à dire être indigne de son pain, voilà ce qui est un crime, tout honnête homme etant digne de sa croûte – mais pour ce qui est de ne point le gagner fatalement tout en le meritant, oh ça! c’est un malheur et Un grand malheur. – Si donc vous me dites là: tu es indigne de ton pain, j’entends que vous m’insultiez mais si vous me faites l’observation passablement juste que je ne le gagne pas toujours car parfois il m’en manque, que soit, mais à quoi bon me la faire cette observation-là, cela ne m’est guère utile si l’on en reste là
[104]. Я на днях попытался, – продолжал я, – объяснить это Терстеху, но или он слегка глуховат на это ухо, или мое объяснение было несколько сумбурным из-за боли, которую мне причинили его слова».
После этого К. М. больше не поднимал вопрос о зарабатывании на хлеб.
Но буря едва не разразилась вновь, потому что я случайно упомянул имя де Гру в связи с выразительностью, и К. М. спросил меня: «Знаешь ли ты, что в личной жизни у него не все было в порядке?»
Ты понимаешь, что К. М. тем самым задел меня за живое и ступил на тонкий лед. Я не могу допустить, чтобы про славного папашу де Гру говорили подобное. И я ответил: «Мне всегда казалось, что художник, демонстрируя свое творчество людям, имеет право молчать о душевных переживаниях, которые относятся к его личной жизни (находящейся в непосредственной и роковой связи с теми особыми сложностями, что порождает создание произведения искусства), если только он не изливает душу очень близкому другу. Со стороны критика неделикатно, – продолжал я, – выуживать нечто предосудительное из личной жизни того, чьи работы безупречны. Де Гру – мастер, такой же, как Милле, как Гаварни».
Кстати, К. М. никогда не считал Гаварни мастером.
(Будь на месте К. М. кто-нибудь другой, я бы выразился коротко и ясно, сказав: «С творчеством художника и его личной жизнью дела обстоят так же, как с роженицей и ее ребенком: можно любоваться младенцем, но нельзя задрать ее рубашку, чтобы посмотреть, нет ли там пятен крови, – это было бы неделикатно во время визита к молодой матери».)
Я уже начал опасаться, что К. М. обидится на меня, но, к счастью, дело приняло более приятный оборот. Чтобы его развлечь, я достал папку с маленькими этюдами и эскизами. Поначалу он молчал, пока мы не дошли до наброска, который я сделал, прогуливаясь вместе с Брейтнером в 12 часов ночи, а именно вид на улицу Паддемус со стороны Турфмаркт (это еврейский квартал рядом с церковью Ниувекерк). Утром, последовавшим за тем вечером, я вновь взялся за перо, чтобы доработать его.
Юлиус Бакхейзен тоже видел этот набросок и тотчас узнал место.
«Ты бы не мог нарисовать для меня еще несколько таких же городских видов?» – спросил К. М. «Да, могу, потому что мне это служит развлечением, когда я устаю работать с моделью. Вот переулок Влерстег, улица Геест, площадь Висмаркт». – «Нарисуй для меня штук двенадцать». – «Хорошо, – сказал я, – но тогда, получается, у нас будет маленькая сделка, и поэтому нужно обсудить цену. Рисунок такого размера, будь то карандаш или перо, я оцениваю в рейксдальдер. Вам кажется, это слишком дорого?»
