Я также нарисовал мужчину у печки – «Бедняка», пожилую женщину с улицы Геест, несколько женских фигур, которые, полагаю, станут хорошим дополнением к остальным, и еще маленькие наброски.
Я не предлагаю спешить, но подумать об этом стоит.
Ты начал мне помогать, не зная, что из этого выйдет, тогда, когда остальные не собирались этого делать. Мне бы очень хотелось, чтобы однажды ты спокойно смог сказать тем, кто считает твою помощь мне неразумным поступком, что ты ничего из-за этого не потерял. Это меня еще больше подстегивает, и я считаю, что ты должен оставлять некоторые рисунки у себя, и каждый месяц к ним будут прибавляться новые. Бывают дни, когда я рисую по пять вещей, но ты должен принимать во внимание то, что только один из двадцати рисунков оказывается удачным. Однако этот один из двадцати больше не является результатом случайности, и на это я могу рассчитывать. Каждую неделю будет появляться один, о котором я буду думать: «Этот останется». Лучше, если те, что «останутся», пока что будут храниться у тебя, чем если я продам их здесь гульденов за 10, и то по милости Божьей и как большое одолжение. Здесь все критикуют технику, но те же избитые истины я слышу, например, и по поводу английских рисунков. Когда я признался Вейсенбруху, что вижу предметы так, будто они нарисованы чернилами, он ответил мне: «Тогда ты должен рисовать пером».
Он, т. е. Вейс., видел «Скорбь» не в малом, а в большом формате и наговорил мне о ней много такого, что меня очень порадовало. Поэтому у меня есть право говорить о размерах рисунка то, что я сейчас скажу. Меня никто не «направлял», не «наставлял», я как бы сам себя научил, и неудивительно, что моя техника на первый взгляд отличается от других. Но это не причина для того, чтобы мои работы не пользовались спросом. Готов поручиться, что «Скорбь» в большом формате, «Женщина с Гееста», «Бедняк» и многие другие в один прекрасный день найдут своего ценителя. Но может случиться и так, что позднее я их доработаю. Кроме того, я вновь работал над «Аллеей Меердерфоорт». Передо мной лежит рисунок с изображением женской фигуры в платье из черной мериносовой шерсти, и я точно знаю: окажись он на пару дней у тебя, ты бы проникся этой техникой и не стал бы требовать, чтобы дело шло иначе.
Поначалу я тоже не воспринимал английские рисунки всерьез, как и любой иностранец, но «я приложил усилия, чтобы узнать их лучше», и не прогадал.
До свидания, довольно на сегодня.
224 (192). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 7 мая 1882, или около этой даты
Можешь рассказать Мауве все, что посчитаешь нужным, относительно содержания этого письма, но не стоит посвящать в это остальных.
Дорогой Тео,
сегодня я встретил Мауве, и у нас состоялся довольно неприятный разговор, из которого мне стало ясно, что наши с ним пути окончательно разошлись. Мауве уже зашел так далеко, что не станет отступать, во всяком случае наверняка этого не захочет. Я просил его зайти ко мне посмотреть мои работы и потом обсудить кое-что. Он наотрез отказался: «Я к вам точно не приду, с этим покончено раз и навсегда».
В конце концов он сказал: «У вас ядовитый характер». Тогда я развернулся – это произошло в дюнах – и один отправился домой.
Мауве не понравилось, что я сказал: «Я – художник». И я не собираюсь брать свои слова назад, ибо само собой разумеется, что они означают: «Всегда искать и никогда полностью не находить». Это полная противоположность выражению «я знаю, я уже это нашел». В моем понимании это слово означает: «Я в поиске, я охочусь за этим, мое сердце жаждет этого». У меня есть уши, Тео, и если кто-нибудь говорит мне: «У вас ядовитый характер», – что мне тогда делать? Я развернулся и пошел назад один, с большой печалью в сердце оттого, что Мауве осмелился мне это сказать. Я не буду просить у Мауве объясниться, тем более не буду извиняться.
И все же – все же – все же. Мне бы хотелось, чтобы Мауве раскаялся в этом. Меня в чем-то подозревают… Это витает в воздухе… Они думают, будто я что-то скрываю. «Винсент скрывает то, что ни в коем случае не должно выйти наружу…» Что ж, я скажу вам, господа, вам, кто так ценит правила приличия и хорошее воспитание, и правильно делает, если только это не лицемерие. Что более прилично, чутко, мужественно: бросить женщину или принять участие в ее судьбе?
Этой зимой я встретил беременную женщину, покинутую мужчиной, чье дитя она носила под сердцем.
Беременная женщина, бродящая по улицам, которая должна зарабатывать на хлеб – ты понимаешь, каким образом.
Я нанял ее в качестве модели и работал с ней всю зиму. Я не смог заплатить ей за полный рабочий день, но при этом оплачивал аренду ее жилья и, слава Богу, пока что сумел спасти ее и ее ребенка от голода и холода, разделяя с ней свой хлеб. Когда я ее встретил, она привлекла мой взгляд потому, что выглядела больной. Я настоял на том, чтобы она принимала ванны и те вспомогательные средства, которые я только мог себе позволить, и ее здоровье намного улучшилось. Я побывал с ней в Лейдене в учреждении для рожениц, где появится на свет ее дитя. Неудивительно, что ей нездоровилось: ребенок принял неправильное положение, и ей пришлось пройти операцию, во время которой ребенка развернули с помощью щипцов. И все же велика вероятность, что для нее все сложится удачно. Она должна родить в июне.
Мне кажется, любой мужчина, стоящий кожи на своих ботинках, в подобном случае поступил бы так же. Свой поступок я нахожу настолько простым и само собой разумеющимся, что не хотел никому об этом рассказывать. Ей было сложно позировать, но она научилась, а я преуспел в рисовании благодаря тому, что у меня появилась хорошая натурщица. Эта женщина предана мне, словно ручной голубь. Я могу жениться лишь однажды, и лучшее, что я могу сделать, – это взять ее в жены, потому что только так я смогу ей помочь, иначе, гонимая нуждой, она вновь встанет на тот путь, который приведет ее к пропасти. У нее нет денег, но она помогает мне зарабатывать, участвуя в моей работе. Я страстно люблю свое ремесло и горю желанием преуспеть в работе, и мой временный отказ от живописи и акварели произошел из-за потрясения, которое я испытал в связи с тем, что меня покинул Мауве, но, измени он свое решение, я с новым энтузиазмом принялся бы за работу. Сейчас я даже смотреть не могу на кисть, ее вид заставляет меня нервничать.
Я написал тебе: «Тео, не мог бы ты объяснить мне поведение Мауве?» Возможно, это письмо прольет свет на многое. Ты – мой брат, и, разумеется, я делюсь с тобой чем-то сокровенным, но когда кто-то говорит мне, что у меня ядовитый характер, я мгновенно прекращаю общение с ним.
Я не мог поступить иначе, я делал то, что руке было по силам, я работал. Я надеялся, что меня можно понять без слов. Я думал о той женщине, для которой бьется мое сердце – которая далеко и не желает меня видеть; а эта бродила по улицам больная, беременная, голодная – зимой. Я не мог поступить иначе. Мауве, Тео, Терстех – у всех вас в руках средства к моему существованию. Лишите ли вы меня куска хлеба? Отвернетесь ли от меня? Я высказал то, что хотел, и теперь подожду ответа.
Посылаю тебе несколько этюдов – по ним ты, скорее всего, поймешь, как сильно она мне помогает тем, что позирует.
