Мои рисунки созданы «моей моделью и мной».
Фигура в белом чепце – ее мать.
Я бы хотел получить эти три рисунка назад: через год, когда, скорее всего, я буду работать в совершенно иной манере, мне придется опираться на те эскизы, над которыми я очень усердно тружусь сейчас. Ты видишь, что они выполнены очень тщательно. Когда впоследствии я буду работать над каким-нибудь интерьером, залом ожидания или чем-то подобным, они помогут мне восстановить детали.
Я подумал, что тебе, наверное, будет приятно узнать, на что я трачу свое время. Эти этюды выполнены в довольно незамысловатой манере, и, если бы я погнался за эффектом, в будущем они принесли бы мне мало пользы.
Но я думаю, что ты сам это поймешь. Самая подходящая для моей работы бумага – та, на которой нарисована склонившаяся женская фигура, если возможно, то цвета небеленого льна. У меня больше не осталось бумаги такой толщины, кажется, она называется «двойная энгр». Я больше не нахожу ее здесь. Когда ты увидишь, в какой манере выполнены рисунки, то поймешь, что тонкая бумага с трудом могла бы это выдержать. Я хотел добавить к ним маленькую фигурку в платье из мериносовой шерсти, но у меня не получилось. Стул под большой фигурой не закончен, потому что я хочу изобразить на его месте старый дубовый.
228 (193). Тео Ван Гогу. Гаага, вторник, 16 мая 1882, или около этой даты
Дорогой Тео,
если мне удастся доходчивее объяснить тебе то, о чем я писал ранее, ты поймешь, в чем, собственно, дело. И я не собираюсь смягчать краски, говоря о моем визите в Амстердам. Но начну с просьбы: не прими за грубость с моей стороны, если я тебе возражу. И прежде всего сердечно благодарю тебя за приложенные к письму 50 франков. Будет мало толка, если я не выскажусь прямо, однако я готов хранить молчание, если для тебя важнее то, чтобы я признал твою правоту. Но я не думаю, что тебя это заботит в первую очередь, и, вероятно, для тебя естественна мысль о том, что существуют некоторые житейские качества, которые развиты в тебе меньше, чем деловая хватка, – в том, что касается ведения дел, ты вдвое более сведущ, чем я, и я с удовольствием это признаю и никогда не осмелюсь противоречить тебе в этом. Напротив, когда ты мне что-то пытаешься объяснить, я ясно осознаю, что ты гораздо лучше разбираешься в этих вещах. Но с другой стороны, когда дело касается любви, меня порой поражают твои взгляды. И я бы хотел – не обижайся на меня – поделиться с тобой кое-чем новым для тебя. Твое последнее письмо относительно М. и Х. Г. Т. продемонстрировало мне, что ты, похоже, занимаешь прочное положение в том кругу и том обществе, к которому они принадлежат, и придерживаешься манеры поведения, которая мне не присуща, – поэтому ты с ними ладишь, а я нет; но то, что находится за пределами этого общества, ты оцениваешь поверхностно и предвзято. Ибо последнее твое письмо дало мне больше пищи для размышлений, чем ты, возможно, предполагал. Думаю, мой проступок и истинная причина того, что они от меня отвернулись, заключается именно в этом. Когда у человека нет денег, он с самого начала не считается достойным внимания, и с моей стороны было ошибочно и недальновидно принимать за чистую монету слова М. и поверить, пусть даже на секунду, что Х. Г. Т. помнит о том, со сколькими трудностями я уже столкнулся.
В настоящее время деньги – то, что в прошлом называлось правом сильного. Возражать их обладателю опасно, и если ты поступаешь так, в нем это не пробудит новых размышлений, а ты можешь схлопотать по шее, вернее, услышать: «Я больше ничего не куплю у него» или «Я больше не стану ему помогать».
Раз так, я рискую головой, возражая тебе, но я не могу поступить иначе, Тео, если ей суждено слететь, я готов подставить тебе свою шею. Ты знаешь мои обстоятельства и то, что от твоей помощи зависит моя жизнь. Но я нахожусь между двух огней: если я отвечу на твое письмо: «Да, Тео, ты прав, я расстанусь с Христиной», то, во-первых, скажу неправду, признав твою правоту, а во-вторых, возьму на себя обязательство сделать нечто ужасное. Если же я тебе возражу и ты поступишь так же, как Х. Г. Т. и М., то моей шее, так сказать, не сносить головы.
Ну и ради Бога, значит, потеряю голову, если суждено. Другой выход еще хуже.
Далее идет краткий текст с объяснением некоторых вещей, которые могут привести к тому, что ты лишишь меня своей поддержки, если воспримешь их соответствующим образом, но умалчивать о них, дабы сохранить твою помощь, представляется мне скверным поступком, и я лучше рискну. Если мне удастся объяснить тебе то, чего ты все еще, как мне кажется, не понимаешь, Христине, ее ребенку и мне будет гораздо легче. И чтобы этого достичь, я должен отважиться высказать тебе то, что собираюсь высказать.
Описывая свои чувства к Кее Фос, я прямо говорил: «Она, и никакая другая». Ее «нет, ни за что и никогда» не могло заставить меня отказаться от нее. У меня еще была надежда, и, несмотря на это – на тот кусок льда, который я пытался растопить, – моя любовь продолжала жить.
Мне не было покоя. Напряжение стало невыносимым, потому что она всегда хранила молчание, потому что в ответ я не получал ни слова.
Тогда я отправился в Амстердам. Там мне сказали: «Когда ты в доме, Кее покидает его». Твоему «она, и никакая другая» противопоставлено «только не он» – твоя настойчивость отвратительна. Я поместил пальцы в огонь лампы и сказал: «Позвольте мне ее увидеть так долго, пока я смогу держать руку в огне». Неудивительно, что потом Х. Г. Т. так посматривал на мою руку.
Мне кажется, они затушили лампу и ответили: «Ты ее не увидишь». А потом у меня состоялся разговор с ее братом, который – официально или по секрету – сказал мне, что ничто, кроме золотых, на дело не повлияет. Официально или по секрету – для меня оба варианта были одинаково отвратительны, и когда я покидал Амстердам, у меня возникло ощущение, будто я побывал на невольничьем рынке. Пойми, для меня это было уже чересчур, в особенности когда речь зашла о том, что я навязываюсь, и я почувствовал, что те вещи, которые мне говорили, убийственны и что мое «она, и никакая другая» убито. Не сразу, но довольно скоро я осознал, что эта любовь умерла, и ее место заняла пустота – бескрайняя пустота. Ты же знаешь, я верю в Бога и никогда не сомневался в силе любви. Но тогда я почувствовал нечто похожее на: «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» Это казалось выше моего понимания, я думал: «Неужели я обманулся?.. О Боже, Бога нет!» Тот холодный, ужасный прием в Амстердаме был выше моих сил – маски были сброшены.
Разве осмелились бы преподобные Й. П. С. и Т. В. Г., выглядящие так достойно в своих мантиях и с сединой в волосах, проповедовать о любви с кафедры так, как они говорят о ней за закрытыми дверями? Вряд ли.
Мне это напомнило слова пророка: «Что делают старейшины дома Израилева в темноте», – они были адресованы продажным священникам, которые поддались влиянию денег.
Довольно. В то время Мауве отвлек и приободрил меня, я ушел с головой в работу. Затем, в конце января, когда М. отвернулся от меня в трудную минуту и я несколько дней болел, я встретил Христину.
Ты пишешь, Тео: «Если бы ты действительно любил К. Ф., то не стал бы этого делать». Понимаешь ли ты теперь, что после того, что было сказано мне в Амстердаме, я не мог больше это выносить? Разве следовало бы мне тогда впасть в отчаяние? Почему приличный человек должен поддаваться отчаянию? Я не негодяй, я не заслуживаю такого скотского обращения. Ну что они могут сделать со мной теперь? Это правда, они одержали верх в Амстердаме, разрушили мои планы. Теперь я больше не нуждаюсь в их мнении, и, будучи совершеннолетним, я спрашиваю: волен ли я жениться? Да или нет? Волен ли я надеть одежды рабочего и жить как рабочий: да или нет? Перед кем я должен отчитываться, кто может меня заставить жить так, а не иначе?
