Разумеется, я ценю то, что родители делали для меня, пока я болел, – ты помнишь, я тебе сразу же об этом написал, – и в той же мере ценю визит Х. Г. Т. Есть причина, почему я не стал тотчас сообщать родителям о Син или о чем-нибудь еще, а просто в двух словах рассказал им о своем выздоровлении. И вот почему: нечто из того, что произошло прошлым летом и этой зимой, будто железным заслоном отгородило прошлое от настоящего.
Я совершенно не намерен в той же манере, как в прошлом году, обращаться за советом к папе и маме или интересоваться их мнением, потому что уже тогда я воочию увидел разительные отличия в нашем образе мысли и представлениях о жизни. Тем не менее я от всей души желаю сохранить мир и убедить их, что будет неправильно, если они обратятся против меня, решив, будто я навоображал себе что-то, не зная, как взяться за дело, – уверяю, они заблуждаются, полагая, будто я настолько ошибочно оцениваю существующее положение вещей, что они должны меня «направлять».
Поверь, Тео, я говорю это не из-за горечи, презрения или неуважения к родителям – и не превознося себя самого, – но только для того, чтобы объяснить тебе кое-что, а именно: папа и мама – не те люди, которые способны понять меня, мои ошибки, мои лучшие стороны; они не могут поставить себя на мое место: споры с ними приводят только к разладу. Что же теперь делать??? Вот мой план, который, я надеюсь, ты одобришь. Я надеюсь все устроить так, чтобы в следующем месяце я сумел отложить 10, а лучше 15 гульденов. Тогда – но не раньше – я напишу родителям, что мне нужно поговорить с ними и что я хочу попросить папу еще раз приехать погостить за мой счет.
Тогда я покажу ему Син и ее малыша, которого он не ожидает увидеть, а также дом в ярком свете и мастерскую, полную вещей, над которыми идет работа, а сам я, надеюсь, к тому времени совершенно поправлюсь.
Мне думается, что все это произведет на отца более правильное, серьезное и благоприятное впечатление, чем разговоры или письмо. Короче говоря, я расскажу ему, как Син и я еле справились с ее страшной беременностью этой зимой, как ты постоянно нам помогал и продолжаешь помогать, хотя узнал о Син не сразу. Что она для меня бесценна, во-первых, по причине любви и привязанности, которые под влиянием обстоятельств окрепли в нас, а во-вторых, по причине того, что она с самого начала, выказав большой энтузиазм, ум и практическую сноровку, полностью посвятила себя тому, чтобы помогать мне в моей работе. И что, как мы от всего сердца надеемся, папа одобрит, что я взял ее в жены. Я не могу выразиться иначе, чем «взял», потому что не брачные формальности делают ее моей женой, а существующая связь – чувство, что мы взаимно друг друга любим, понимаем и поддерживаем. Что папа может сказать по поводу самого брака? Полагаю, вердикт будет таким: «Женись на ней».
Мне бы хотелось, чтобы у папы сложилось свежее и ясное представление о том, что меня ожидает новое будущее, чтобы он увидел меня в обстановке, весьма отличной от той, которую он, возможно, себе представляет, чтобы он полностью уверился в моем расположении к нему, не сомневался в моем будущем и отбросил мысли об опекунстве или Геле на тысячу миль. Понимаешь, Тео, я не знаю более короткого и прямого пути или способа, чем тот, который я описываю, чтобы по-настоящему быстро восстановить хорошие взаимоотношения. Напиши мне, что ты думаешь по этому поводу.
Как бы то ни было, мне кажется, будет нелишним еще раз поведать тебе о моих чувствах к Син, хоть это и непросто. Когда я с ней, у меня возникает ощущение, что я дома, словно она принесла с собой мой «собственный очаг», словно мы срослись. Это сокровенное, глубокое, серьезное чувство, над которым нависает мрачная тень ее и моего безрадостного прошлого, та, о которой я тебе уже писал: мне кажется, нечто мрачное так и будет нам угрожать и нам придется непрерывно бороться с этим всю жизнь. Но одновременно я ощущаю полнейший покой, ясность и бодрость при мысли о ней и том правильном пути, который простирается предо мною.
Как ты помнишь, в прошлом году я часто писал тебе о Кее Фос, так что, полагаю, ты имеешь представление о моих переживаниях. Не думай, что тогда я преувеличивал свои чувства: любовь, которую я испытывал к ней, была сильной и страстной и совершенно иной, чем то чувство, которое я испытываю к Син. Когда в Амстердаме я узнал, что Кее, вопреки моим ожиданиям, испытывала ко мне своего рода отвращение, потому что считала мое поведение навязчивым и даже, не желая меня видеть, «покидала свой собственный дом, пока я там находился», тогда – но ни в коем случае не раньше – по той любви был нанесен смертельный удар. Это я осознал лишь позднее, здесь, в Гааге, очнувшись от оцепенения. В то время меня охватило нечто похожее на невыразимую меланхолию, которую невозможно описать. Помню, тогда я очень часто думал об исполненных мужества словах папаши Милле: «Il m’a toujours semblé que le suicide etait une action de malhonnête homme»
[117].
Пустота и невыразимые душевные терзания привели к тому, что я подумал: «Да, я могу понять тех, кто бросается в воду». Вот только я был далек от того, чтобы поддерживать действия этих людей, и слова, которые я привел выше, стали мне твердой опорой, и я решил, что лучше всего взять себя в руки и найти лекарство в работе. И тебе известно, с каким усердием я тогда принялся за дело.
Да, сложно, ужасно сложно и совершенно невозможно считать иллюзией страсть, подобную той, что я испытывал в прошлом году. Папа и мама поступают именно так, но я утверждаю: «Даже если этому никогда не будет суждено сбыться, это могло быть». Это не было иллюзией, просто не совпали жизненные позиции, а обстоятельства сложились так, что пути наши начали расходиться все дальше и дальше, вместо того чтобы соединиться.
Ты понимаешь теперь мои мысли на этот счет – ясные и искренние: это было возможно, но теперь этого никогда не произойдет. Была ли Кее Фос права, испытывая отвращение ко мне? Был ли я прав в своем упорстве? Признаюсь, мне это неизвестно. И я вспоминаю и пишу об этом не без боли и печали: мне бы очень хотелось лучше понять причины поведения Кее Фос в то время, понять, как получилось, что ее и мои родители повели себя так недобро и непримиримо, что выражалось не столько в их речах – хотя и в них, притом очень определенно, особенно в тех, что были более уклончивыми по содержанию, чем по форме, – сколько в полном отсутствии в них настоящего, теплого, живого сочувствия. Я не могу выразиться мягче, однако все же воспринимаю это как их умонастроение, о котором предпочитаю забыть.
Сейчас – в нынешних обстоятельствах – это превратилось в подобие большой глубокой раны, которая зажила, но которую я всегда буду чувствовать.
Тогда – той зимой – мог ли я тотчас же вновь ощутить «любовь»? Совершенно ясно, что нет. Но разве плохо, что ничто человеческое во мне не умерло и не притупилось, что именно мое горе пробудило во мне сочувствие к другим? Я думаю, что нет. С самого начала я увидел в Син такого же одинокого и несчастного человека, как я сам. Итак, будучи несломленным, я пребывал именно в таком душевном состоянии, которое побудило меня оказать ей практическую поддержку, что помогло и мне самому остаться на ногах. Но постепенно, мало-помалу отношения между нами стали меняться. Появилась определенная потребность друг в друге. Такая, что мы все время проводили вместе, чем дальше, тем больше проникая в жизнь друг друга, и тогда появилась любовь.
