249 (218). Тео Ван Гогу. Гаага, пятница, 21 июля 1882, или около этой даты
Дорогой брат,
уже поздно, но все же мне хочется тебе написать. Тебя здесь нет, и я скучаю по тебе, и мне кажется, будто ты где-то рядом.
Сегодня я решил, что мое недомогание или, вернее, его отголоски – это нечто несуществующее. Хватит терять время – нужно продолжать работу.
Так что, в добром здравии или нет, я собираюсь опять заниматься рисованием с утра до вечера. Я не хочу вновь услышать: «Ах, это же всего лишь старые рисунки».
Я сегодня нарисовал этюд колыбели и добавил ему немного красок.
Кроме того, я работал над копией тех «Лугов», что послал тебе недавно.
Мои руки стали, как мне кажется, слишком бледными, но что поделать? Я также вновь начну бывать на свежем воздухе: то, что я не работаю, гораздо больше беспокоит меня, чем то, что это может мне как-то навредить. Искусство ревниво, оно не выносит, когда недомоганию придают больше значения, чем ему. Поэтому я собираюсь дать ему то, чего оно хочет. А это означает, что я надеюсь вскоре вновь отправить тебе несколько достойных работ.
На самом деле таким, как я, нельзя болеть. Ты прекрасно понимаешь мое отношение к искусству. Чтобы создать нечто настоящее, нужно долго и усердно работать. То, чего я хочу достичь, чертовски сложно, и все же я не думаю, что целюсь слишком высоко. Я хочу создавать рисунки, которые не оставляют людей равнодушными. «Скорбь» – только начало, и, возможно, такие небольшие пейзажи, как «Аллея Меердерфоорт», «Рейсвейкские луга», «Сушка рыбы», тоже. По крайней мере, в них осталась частичка моей души.
При создании как фигур, так и пейзажей я бы хотел выразить не сентиментальную печаль, а подлинное горе.
Короче говоря, я стремлюсь к тому, чтобы о моих работах сказали: «Этот человек чувствует глубоко, этот человек чувствует тонко». Вопреки моей так называемой грубости – ты понимаешь – или даже, возможно, благодаря ей. Сейчас кажется, что с моей стороны рассуждать подобным образом претенциозно, однако именно поэтому я изо всех сил стараюсь преуспеть.
Кто я в глазах многих? Ничтожество, чудак, неприятный человек – некто, у кого нет и не будет положения в обществе, иными словами, ноль без палочки.
Хорошо, предположим, все именно так, поэтому я хотел бы своей работой продемонстрировать, что́ скрывается в сердце у этого чудака, этого ничтожества.
В этом мой дерзновенный замысел, который, несмотря ни на что, основан скорее на любви, чем на злобе, скорее на чувстве умиротворения, чем на страсти.
Хотя я часто пребываю в смятении, внутри меня царят покой, полная гармония и музыка. В беднейших хижинах, в грязнейших уголках я вижу сюжеты картин или рисунков. И мою душу неодолимо влечет к ним. Постепенно все остальное исчезает, и чем чаще это происходит, тем быстрее я замечаю нечто живописное. Искусство требует усердной работы – работы вопреки всему – и непрерывного наблюдения.
Упорство для меня заключается в первую очередь в постоянном труде, но также и в верности своим взглядам, несмотря на чье-либо мнение. Я питаю надежду, брат, что спустя несколько лет и, может быть, даже уже сейчас ты увидишь такие мои работы, которые станут своего рода компенсацией за все твои жертвы.
В последнее время я редко общался с художниками. И от этого мне не стало хуже. Нужно прислушиваться не к речам художников, а к языку природы. Сейчас я лучше, чем полгода назад, понимаю, почему Мауве сказал: «Не говорите со мной о Дюпре, лучше расскажите мне о бровке той канавы или о чем-нибудь подобном». Сказано довольно грубо, но все же совершенно справедливо. Ощущать сами вещи, ощущать то, что реально, важнее, чем чувствовать картины, – по крайней мере, более плодотворно и живительно.
Из-за того что теперь я так глубоко и всесторонне воспринимаю искусство и саму жизнь, сущностью которой и является искусство, у меня вызывают резкое неприятие и кажутся фальшивыми те, кто просто охотится за ним, как Терстех.
Во многих современных картинах я нахожу своеобразный шарм, который отсутствует в полотнах старых мастеров. Одним из самых возвышенных и благородных примеров искусства для меня были и остаются английские художники, например Миллес, Херкомер и Фрэнк Холл. По поводу того, что отличает современных художников от старых мастеров, я скажу следующее: возможно, нынешние – более глубокие мыслители.
Еще одна серьезная разница видна в настроении, если сравнить, например, «Холодный октябрь» Миллеса и «Беление холстов близ Овервеена» Рёйсдаля, а также «Ирландских эмигрантов» Холла и «Чтение Библии» Рембрандта.
Рембрандт и Рёйсдаль великолепны как в нашем восприятии, так и в восприятии их современников, однако в работах нынешних художников есть то, что вызывает в нас более личный, более задушевный отклик.
То же самое можно сказать о ксилографиях Свайна и о гравюрах старых немецких мастеров.
Таким образом, современные художники совершили ошибку, когда несколько лет назад, поддавшись моде, начали подражать старым мастерам.
Поэтому так справедливы слова папаши Милле: «Il me semble absurde que les hommes veuillent paraître autre chose que ce qu’ils sont»
[118]. Казалось бы, избитая истина, но она бесконечно глубока, словно океан, и я полагаю, что ею стоит руководствоваться во всех начинаниях.
Еще сообщаю тебе, что с этого дня я вновь буду регулярно трудиться, – работа должна продолжаться во что бы то ни стало; и хочу добавить, что очень жду писем и желаю тебе спокойной ночи.
До свидания, жму руку.
Если тебя не затруднит, не забудь, пожалуйста, о плотной бумаге энгр, образец прилагается. Тонкая у меня пока в достатке. На плотной энгр я могу писать акварели, но, например, на sans fin
[119] они всегда получаются непрозрачными, и это не совсем моя вина.
Ту сегодняшнюю колыбельку я нарисую еще сто раз. С упорством.
250 (219). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 23 июля 1882
Воскресенье, утро
Дорогой Тео,
получил твое письмо, как и приложенные к нему 50 франков. От всего сердца благодарю тебя за это и очень рад, что ты сообщил детали своего приезда.
Не будешь ли ты против, если мы условимся провести вместе все свободное время, которое останется у тебя по завершении твоих здешних дел и визитов, и при этом постараемся обрести то же настроение, как тогда на Рейсвейкской мельнице?
Что до меня, старина, – хотя той мельницы уже нет, а годы пролетели безвозвратно, как и моя былая молодость, – во мне вновь пробудилась глубокая вера в то, что существует нечто хорошее, ради чего стоит прилагать усилия и изо всех сил стараться серьезно относиться к жизни. Наверное или даже наверняка, сейчас я в этом уверен тверже, чем ранее, когда у меня было меньше опыта. Сегодня для меня главное – выразить поэзию минувших дней в рисунках.
