С другой стороны, я знаю очень мало удачно нарисованных или написанных портретов писателей: художники тоже, как правило, следуют общепринятой традиции, изображая писателя человеком, просто сидящим за столом с кипой бумаг, а иногда не утруждают себя и этим, и получается господин в воротничке, к тому же с лицом, лишенным определенного выражения.
У Мейсонье есть картина с изображением художника, которая мне очень понравилась: наклонившаяся вперед фигура повернута к нам спиной, его ноги, если не ошибаюсь, на перекладине мольберта, видны только приподнятые колени, спина, шея и затылок, а еще рука, держащая карандаш или что-то вроде того. Но этот парень молодец, он передал то же напряженное внимание, которое присуще известному персонажу Рембрандта: сгорбившийся паренек также сидит за чтением, подперев голову рукой, и сразу чувствуется, насколько глубоко он поглощен своей книгой.
Возьми портрет Виктора Гюго кисти Бонна – хорош, очень хорош, – но я предпочитаю того Виктора Гюго, которого всего лишь несколькими словами описал сам автор:
«Et moi je me taisais – Tel que l’on voit se taire un coq sur la bruyère»
[131].
Видишь, как прекрасна эта маленькая фигурка на пустоши? Разве она не такая же живая, как маленький – в сантиметр высотой или около того – генерал [17]93 года Мейсонье?
У Милле есть автопортрет, который мне очень нравится: это всего лишь голова в чем-то подобном пастушьей шапке.
Но этот взгляд прищуренных глаз, этот напряженный взгляд художника – как же он прекрасен, в нем есть нечто задиристое, смею выразиться.
Опять наступило воскресенье. Сегодня утром я опять побывал на дороге Рейсвейксенвег: луга частично затоплены, благодаря чему на переднем плане наблюдалось сочетание зелени и серебра с корявыми черными, серыми и зелеными стволами и ветками согнувшихся от ветра старых деревьев, а на заднем плане – силуэт маленькой деревушки с острым шпилем на фоне ясного неба. Там и сям – то изгородь, то куча навоза, в которой копается стая ворон.
Как бы ты это прочувствовал! Как хорошо бы ты это написал, если бы только захотел!
Это утро было по-особенному красивым, и дальняя прогулка пошла мне на пользу, потому что из-за рисования и литографий я на этой неделе почти не выходил из дому.
Что касается литографии, завтра утром я надеюсь получить пробный оттиск с изображением старичка. Надеюсь, он получится удачным: я выполнил его с помощью мела, который специально предназначен для этих целей, но все же опасаюсь, что обычный литографский карандаш мог подойти лучше, и жалею, что не использовал его. Ладно, посмотрим, что получится.
Завтра же я надеюсь узнать много чего об изготовлении оттисков: все это продемонстрирует мне печатник. Я бы очень хотел научиться самой печати. Полагаю, эта новая техника может вновь вдохнуть жизнь в литографию. Уверен, что найдется способ объединить преимущества нового и старого метода. Нельзя предвидеть наперед, но, кто знает, может, это приведет к появлению новых журналов.
Понедельник
Вчера вечером я не смог закончить письмо – сегодня утром мне нужно было к печатнику из-за своего старичка. Наконец я увидел все процессы: нанесение изображения на камень, его подготовку, саму печать. И теперь я лучше понимаю, что́ можно исправить при помощи ретуши. Прилагаю первый оттиск, неудавшийся не в счет.
Со временем, надеюсь, у меня будет лучше получаться, этот пока что совершенно меня не устраивает, ну да ладно, мастерство приходит с опытом и после многих попыток. Мне кажется, художник обязан попытаться положить в основу своей работы какую-то мысль. Я постарался выразить это в оттиске, но у меня пока не получается передать это так же прекрасно и точно, как того требует действительность, и он стал лишь ее слабым отражением в тусклом стекле; мне кажется, самое убедительное доказательство существования «quelque chose là-haut»
[132], того, во что верил Милле, – а именно существования Бога и вечности – то, что в образе такого старичка может заключаться нечто невыразимо трогательное, сам же он, скорее всего, не отдает себе в этом отчета, тихо сидя в уголке у своего очага. Одновременно в нем присутствует нечто благородное, нечто изысканное, что не может быть изъедено червями.
Израэльс великолепно изобразил это. Самый прекрасный отрывок в «Хижине дяди Тома» – тот, где бедный раб, знающий о своей близкой смерти, в последний раз греется у огня, вспоминая слова:
Que le malheur, sombre déluge que des tempêtes de malheur
S’abbattent sur moi – mon refuge,
Ma Paix, mon tout – c’est Toi Seigneur
[133].
Это далеко от любых богословских учений – простой факт: беднейший дровосек, крестьянин или шахтер может изведать такие эмоции и настроения, что почувствует близость вечного дома.
По возвращении из типографии я получил твое письмо: твой Монмартр великолепен, и эмоции, которые он в тебе вызывает, я, безусловно, разделил бы с тобой; кстати, полагаю, что Жюль Дюпре и Добиньи своим творчеством зачастую тоже старались пробудить подобные мысли. Порой в этих эффектах есть нечто неописуемое – словно с тобой говорит вся природа, и по возвращении домой возникает чувство, будто ты прочел книгу того же Виктора Гюго. Я не возьму в толк, почему не всем дано это увидеть и почувствовать: природа или Бог взаимодействуют со всеми, у кого есть очи, уши и сердце, чтобы уразумели. Полагаю, художник – счастливец, ведь он всякий раз находит гармонию с природой, когда ему хотя бы слегка удается воспроизвести то, что он видит.
И это уже много: он знает, что ему делать, и у него в изобилии имеется материал, а Карлейль справедливо утверждает: «Blessed is he who has found his work»
[134]. Если же его дело – как у Милле, Дюпре, Израэльса и др. – призвано даровать мир, возвестить «sursum corde», «Вознесем сердце наше!» – тогда это вдвойне вдохновляюще, тогда он чувствует себя менее одиноким, потому что думает: «Я здесь один, но пока я сижу здесь и молчу, возможно, мое произведение разговаривает с моим другом, и тот, кто его увидит, не заподозрит меня в бессердечности». Однако знай, что из-за неудовлетворенности плохой работой, череды неудач, сложностей с техникой можно впасть в жуткую меланхолию.
Уверяю тебя, мысли о Милле, Израэльсе, Бретоне, де Гру и многих других, в том числе о Херкомере, приводят меня в глубокое отчаяние. Понимание того, кем они являются, приходит лишь тогда, когда сам начинаешь работать. И вот, преодолевая отчаяние и меланхолию, набираешься терпения по отношению к самому себе – не для того, чтобы предаться праздности, а затем, чтобы, невзирая на бесчисленные промахи и ошибки, несмотря на призрачность победы над ними, продолжать бороться, и вот почему художник не может быть счастлив: он постоянно борется с собой, самосовершенствуется, испытывает необходимость в непрерывном притоке свежих сил – и все это усугубляется материальными трудностями!
