— А на Сахалине, — без раздумий ответил урядник.
— Почему там?
Нижний чин глянул в потолок и мотивировал:
— Город у нас маленький, вшивый, можно сказать, городишко. Зима, промыслы рыбные закрыты, народ с них разъехался. Людей на улицах по пальцам пересчитаешь. Два фартовых человека рано или поздно попадутся на глаза.
— А чем лучше на Сахалине?
— Там есть где спрятаться.
— Ой ли? — усомнился Алексей Николаевич. — Каторгу закрыли, людей на улицах тоже по пальцам сосчитать можно. Да и улиц на острове почти нет.
— Об этом и речь! В селениях можно укрыться.
— Вот приехал я, скажем, в Ново-Михайловку, где Почтарев учился воровать. И куда пойду? В те избы, у которых из трубы дым идет. Таких немного, зараз все обыщу. Как он спрячется? В снегу под елкой? След укажет.
Урядник почесал нос и молча пожал плечами. Он словно хотел сказать: тебе поручено, ты и лови, а мое дело маленькое. А Лыков начал понимать, что найти двух негодяев будет труднее, чем ему сперва подумалось. Здесь бывшие сахалинцы как у себя дома! Люди вокруг прошли ту же школу, что и Большой Пантелей с Чумой. Полицию ненавидят, за доносы убивают безжалостно.
— Ладно, Прияткин, счастливо оставаться. Господа, едем!
После Воскресенской река делала крутой изгиб влево, и дорога срезала его напрямки, сразу выходя к Денисовке. На исходе четвертых суток кибитки остановились у гостиницы «Амур» на углу Соборной улицы и Первого Чныррахского проспекта. Команда преследователей, едва перебирая ногами, заползла внутрь. От стойки к ним метнулся парень, подхватил чемоданы.
— Заселиться изволите? Места есть-с.
— А баня, баня есть? — рыдающим голосом поинтересовался Азвестопуло.
— И баня имеется, с дубовыми вениками. Сейчас прикажу парку поддать-с. Сразу пойдете?
Статский советник бросил на стойку полуимпериал:
— Сразу. Неси туда ужин с водкой. Водки чтоб побольше…
— Восточный массаж не желаете? Как раз есть три японки. Мастерицы! Можем и русских предложить, а то китаянок-с.
— Не сегодня, малый, не сегодня. Четыре дня в санях — какие японки?
Николаевск знавал лучшие дни. Он был основан на левом берегу Амура в двадцати пяти верстах от устья самим Невельским как военный пост. Это случилось в 1850 году, и уже через шесть лет пост был объявлен городом. В этом качестве он быстро вырос в главный порт и столицу Приморья. Здесь расположились военные и гражданские власти, корабли Сибирской флотилии. Но в 1870 году карьеру Николаевска подрубили под самый корень. Главный порт и столицу области перевели во Владивосток. Отставленный центр начал хиреть так же быстро, как прежде развивался… Когда через двадцать лет через него на Сахалин добирался Чехов, в городе едва насчитывалась тысяча жителей. А брошенных домов имелось больше, чем жилых.
Николаевск подняли из прозябания три силы: золотодобыча, рыбная промышленность и угроза новой войны с Японией. Город изначально сделался главным местом добычи драгоценного металла. В нем открыли золотосплавную лабораторию, рядом обосновались конторы крупнейших приисковых компаний. Часть золота, как водится, проходила мимо казны, и Николаевск одновременно превратился в знатный пункт контрабанды. Первыми добытчиками были корейцы, и они тут же принялись воровать шлиховый песок. Власти сгоряча запретили нанимать их на прииски, и освободившиеся места заняли вездесущие китайцы. Получилось намного хуже. Корейцы приспосабливались к русской власти, а утаенное золото тратили на сюртуки и граммофоны, благодаря чему развивалась здешняя торговля. Китайцы ненавидели русских, тайно подчинялись своему правительству, все краденое золото через скупщиков посылали в Поднебесную, расходуя на себя копейки… Последовал резкий всплеск преступности: грабежи и убийства сделались в городе обычным явлением. Золотопромышленники в Петербурге обивали пороги министерств, пытаясь вернуть на прииски прилежных корейцев, но власти привычно дремали.
Хищничеством кормилось много темного народа. Из ста шестидесяти семи приисков Приморской области лишь на сорока шести велись регулярные разработки. Почти все эти «живые» прииски находились в Удском уезде, столицей которого и являлся теперь Николаевск. Хищники-вольноприискатели — это те старатели, кто моет золото на землях, отданных законному промышленнику. Моет без разрешения и не платя за промысел ни копейки. Хозяева приисков знали это и пытались хоть как-то снизить убытки. Они выговаривали себе так называемое положение — суточную норму сдачи песка, обычно от четверти до половины золотника
[78]. Принимали они его по казенной цене, два с полтиной за золотник. Все, что свыше положения, рабочий отдавал им уже за четыре рубля пятьдесят копеек. Но с непременным условием покупать продукты у того же хозяина — так повышалась для держателя участка выгодность сделки. А «старшинки»
[79], все как один скупщики, предлагали горбачу
[80] пять-шесть рублей. Понятно, что человек делал выбор в их пользу… Больше половины добытого уходило мимо сплавных лабораторий, к обогащению посредников. Часто вокруг этого лихого золота кормились банды, из-за него лилась кровь…
Город тогда был во власти сахалинцев, и те творили что хотели. Бывший каторжанин Пиденко, которого раньше звали Петрушка Крученый, открыл винный склад и несколько кабаков и стремительно вырвался в первейшие купцы. На пристани за таможней он раскинул целую сеть злачных заведений, дав им громкие названия: «Плевна», «Шипка», «Обед и ужин». В них скупали золото. Недовольные ценами получали нож в бок, а трупы их ночью бросали в Амур. В харчевне Обирадзе, делового партнера Крученого, висела вывеска «Приди в мои объятья». Горбачи, добывшие в тайге слишком много песка, пропадали здесь бесследно. Уже 15 сентября сезон добычи заканчивался, рабочие с приисков приходили в город, и начинался дикий разгул. Приезжали проститутки со всего Приморья. В торговых банях на Телеграфной улице устраивали огромный подпольный бордель. Появлялись в городе фокусники, куплетисты, шулера и — «старшинки»-скупщики. Через месяц уже нищие рабочие на последние копейки уплывали вверх по Амуру домой — до следующей весны. Власти несколько раз закрывали кабаки Пиденко, но лишь на бумаге. Тот как ни в чем не бывало менял вывеску и продолжал безобразия.
Зато рыбная промышленность способствовала развитию дальней окраины более законным путем. Сначала ею занялись бывшие сахалинцы из евреев. Они отбыли каторгу, вышли на поселение, приписались к Николаевску и стали обирать инородцев. Те традиционно ловили и солили кэту и горбушу, а также собственно амурские породы рыб. Новые капиталисты поставили дело с размахом, только вот гиляки от этого ничего не получили. Вейнерман, Райцын, Хаймович, Миллер и Брунер быстро сколотили капиталы, скупая у инородцев рыбу за гроши и продавая задорого в Японию. «Иерусалимские дворяне»
[81] летали по Большой Береговой на дорогих рысаках, строили хоромы в два этажа. После войны к управлению выгодным делом пришли другие люди — сдержанные, расчетливые. Среди них было немало немцев. Они научили гиляков солить рыбу так, чтобы ее принимали в Европе. Из евреев уцелели Люри с Рубинштейном, но они больше внимания уделяли лесопильному делу. Жизнь инородцев стала заметно лучше, обороты торговли выросли. Консервные заводы и вагоны-холодильники позволяли теперь возить продукцию хоть в Париж. Однако и здесь власти создали проблемы собственным промышленникам. Правила рыболовства 1900 года запретили нанимать на рыбные промыслы иностранных (читай — желтых) рабочих. Но нормальных русских рабочих на краю земли не водилось, и вербовали кого попало. На ловли нанималась шпана, и осенью город трясся от ее буйств. А тут еще ранний рекостав! Амур замерз неожиданно и быстро, заперев караваны с рыбой. Добыча в зиму 1912 года оказалась вдвое меньше прошлых лет. Отрасль несла большие убытки…
