Молодой Гальсман, бедняга,
Циллерталь ты не вспоминай,
Там скандальное случилось —
Твой отец убрался в рай.
[…]
А когда под суд пойдешь ты,
Всех улыбкою встречай —
И увидишь ты свободу,
Только злобу презирай.
Эти строчки тонко намекают, что Филипп ни в чем не виноват. Человек, у которого автор берет интервью, говорит, что их написал его брат на популярный мотив того времени. Он вспоминает, что в первый раз ее спели в кафе, а потом подхватил весь Инсбрук. По его словам, песню пели в кафе, «несмотря на то, что сами Шиндлеры были евреями», но когда ее услышали «жиды», то захотели узнать, кто ее написал, и привлечь брата к судебной ответственности.
Он явно получает удовольствие и от песни, и от своеобразной известности брата. Для него весь этот инцидент не более чем шутка; его, кажется, очень мало волнует и сложное положение, в котором оказался Филипп, и отношение Инсбрука к «жидам», переданное в песне.
И я задумываюсь: кого он называет «жидами» – только Шиндлеров или всю общину Инсбрука? Не знаю. Песенка слегка насмешливая, как бы вовсе не антисемитская. Я могу себе представить, что Гуго занял оборонительную позицию и, возможно, даже был задет, но вряд ли он стал бы доносить на собственных посетителей, а уж тем более тащить их в суд. Это никак не вязалось с его любезностью и обходительностью.
Точно не знаю, что думал Гуго о таком громком деле, но могу представить, что явно враждебный настрой инсбрукцев по отношению к Филиппу Гальсману он объяснял тем, что этот молодой человек – иностранец. Филипп не имел никакого отношения к Австрии; он был «ост-юде», восточноевропейский еврей, чужак. Думаю, что Гуго, давнего члена Альпийского клуба и опытного горного туриста, сильно разозлило, что Макс с Филиппом отнеслись к Тиролю легкомысленно, отправившись в горы, которых не знали и не понимали, без необходимого оборудования и даже без еды. Сам Гуго горячо любил горы, и не просто любил – уважал.
Просматривая папки с материалами дела, я отметила, что все свидетели обвинения находили поведение Филиппа очень подозрительным. Косвенных улик было огромное множество. Доктор Прессбургер, видный еврейский юрист из Вены, взявший на себя защиту, приводил многочисленные свидетельские показания о хорошем характере Филиппа, сердечных отношениях сына и отца, отсутствии мотивов для убийства.
И все же как юрист берусь утверждать, что клиентом Филипп был просто кошмарным. Он перебивал Прессбургера, отклонялся от согласованной линии защиты, сам обращался к жюри присяжных. Он упорно держался своей версии, что отца сгубил сердечный приступ, хотя все указывало, что погиб он от нападения. Филипп с нескрываемым высокомерием говорил присяжным – простым фермерам, барменам, торговцам: «Нужно же понять, хотя, может, вам это и трудно…» – и не делал ничего, чтобы расположить их к себе.
В конце суда Прессбургер сознался: его охватывало беспокойство всякий раз, когда его клиент открывал рот. Он упорно утверждал, что Филипп был честнейшим человеком, неспособным солгать, и ему было очень нелегко отвечать на каждый вопрос полно, правдиво и логично.
Филипп нисколько не отступал от своей версии событий, но заключение экспертов было не в его пользу и вполне определенно гласило, что орудием убийства послужил камень. Филипп, точный чуть ли не до педантизма, упорно с этим не соглашался и твердил: «Я был там один». Это ему не помогло. Через четыре дня жюри присяжных, посовещавшись двадцать пять минут, девятью голосами против трех признало его виновным в убийстве. Он получил десять лет каторги. Тем же вечером в камере Филипп при помощи перочинного ножа попытался свести счеты с жизнью. Его остановил бдительный охранник.
Печальная эпопея на этом не закончилась. Прессбургер подал апелляцию, а в декабре 1928 года разъяснил в газете, что сомневается в подлинности двух основных свидетельств против его клиента: камня со следами крови и следа на тропе над рекой. Если след появился после несчастного случая, подозрение падало на тех, кто заявил о его обнаружении, – Эдера, владельца приюта, и туриста, который вместе с ним оказался на месте происшествия. Это был очень серьезный довод. В порядке апелляции Верховный суд Австрии вернул дело на пересмотр в Инсбрук, указав, что при первоначальном рассмотрении доказательств вины Филиппа установлено не было.
Второе слушание оказалось еще большим цирком, чем первое, потому что в дело вступила и левая, и правая пресса. На всех уровнях – местном, общенациональном, международном – велись словесные войны за разные версии этой истории. К делу не остался равнодушен ни один слой австрийского общества; евреи бились с арийцами, жители городов – с обитателями деревень, местные – с иностранцами, крупные города – с провинцией, прогрессивные социалисты – с консерваторами-католиками, профессура – с рабочим классом. Независимых по духу тирольцев глубоко оскорблял международный резонанс, так как они считали, что должны разрешить дело сами, без постороннего участия. Антисемитизм только разжигал страсти. Некоторые местные и неместные газеты писали даже о вмешательстве международного еврейства во внутренние дела Тироля. Кое-какие местные издания и присоединившиеся к ним венские и даже международные были потрясены произошедшим.
Инсбрук, 9 сентября 1929 года
Прошел ровно год, и в земельном суде (Landesgericht) состоялось второе слушание по делу Филиппа Гальсмана. Теперь его представляли два местных юриста. Доктор Прессбургер недвусмысленно заявил, что не желает возвращаться в Инсбрук; но существовало мнение, что привлечение крупного венского юриста-еврея к защите еврея-иностранца было ошибкой первого суда; возможно, поэтому и приговор оказался обвинительным.
Один из этих новых юристов не без труда доказал, что ни сам Филипп, ни его семья не считали весь Тироль антисемитским и что небольшие группы в Инсбруке, склонявшиеся к таким взглядам, состояли в основном из недавно приехавших, а не из старожилов. На фоне статей в местной прессе и уличных манифестаций это звучало как отчаянная мольба о примирении.
В этот раз, уже основываясь на данных вскрытия, защита изменила стратегию и стала утверждать, что Макс не погиб при падении, а был ограблен и убит кем-то третьим. Она указывала на близорукость Филиппа и, опираясь на законы психологии, говорила, что Филипп мог ошибиться, утверждая, что видел падение. А так как ранее Филипп настаивал именно на этом, задача была не из легких. Защите никогда не нравится менять стратегию, а защитнику – отвергать все сказанное ранее.
Во время суда обвинение настояло на жуткой, эмоционально тяжелой процедуре: присяжным прямо в зале суда показали отделенную от тела голову Макса, которая так и хранилась в горшке. Они собственными глазами увидели огромную рану точно в центре лба и множество более мелких повреждений затылка.
На основании свидетельских показаний и доказательств судья выступил с речью обо всех обстоятельствах дела, кроме самого важного: что присяжные, обвинив Филиппа, должны были абсолютно не сомневаться в этом, а при наличии малейших сомнений обязаны были оправдать его. Без этой существенной оговорки им очень трудно понять свою роль, зато легко запутаться в непростом деле, в котором поистине концы не сходятся с концами. Было ли Максу плохо с сердцем и падал ли он? Когда на него напали: до или после падения с тропы? Если Филипп забил Макса до смерти, почему на нем самом, Филиппе, не было никаких следов крови? Кого или что кровоточившее волокли по тропе? Как объяснить исчезновение денег и почему часть их потом положили под камень на месте происшествия?
