И все-таки положение линцских евреев было лучше, чем их соплеменников в остальной Австрии: Эйхман родился в этом городе, и его семью хорошо знали в еврейской общине. Несколько лет назад отец Эйхмана побывал в линцской синагоге, где чествовали одного из руководителей общины, удостоенного медали. Другой ее видный представитель, Рудольф Ширер, рассказывал потом дочери, как в один из его многочисленных приездов в Вену для того, чтобы выправить бумаги на выезд членам общины, Эйхман «обращался с ним очень любезно и даже предложил ему, еврею, стул»
[50]. Простая учтивость стала последним якорем спасения и надежды для отчаявшихся евреев.
Руководство общины, подобно кормчим, вело многих линцских евреев, стремившихся в эмиграцию, через сложный бюрократический процесс получения всех нужных виз и подачи заявлений, а также бесчисленных платежей. Более состоятельных уговаривали помогать менее состоятельным.
Как поток пациентов в приемной Эдуарда постепенно захирел, так и жизнь в кафе «У Шиндлеров» совсем замерла. Люди больше не отваживались заглянуть в заведение, которым владели евреи, и Гуго не винил их в этом: в новой обстановке это было бы самоубийственно. Не оставалось ничего иного, как, не считаясь ни с какими трудностями, побыстрее сбыть с рук все дела и предприятия Шиндлеров.
Сложность была не в том, чтобы найти покупателей, – в конце концов, на еврейские компании зарились многие, потому что покупать было самое время; самое трудное было не бросить работников на произвол судьбы и не продешевить, чтобы иметь возможность заняться коммерцией в Лондоне. Это был нелегкий путь со множеством препятствий.
Линц и Вена, лето 2019 года
Архивист городских архивов Линца протягивает мне тонкую картонную папку; в ней хранятся оригиналы списков евреев, проживавших в городе в 1938 году. Это страницы из регистрационной книги, разграфленные тонкими синими линиями. В первые две колонки машинистка впечатала подробные сведения о каждом человеке из списка: сначала адрес, чуть ниже фамилия, имя, звание и год рождения. В соседней колонке проставлен номер, чтобы бюрократы точно знали, сколько именно евреев еще осталось.
Машинопись испещрена карандашными пометками. Рядом с именами Эдуарда и Эмилии (Лили) стоят крупные галочки. Время идет, гестапо регулярно обновляет информацию, и в списке появляются поправки, сделанные синим и красным карандашами. Некоторые фамилии, наоборот, удаляются, потому что оказалось, что их обладатели вовсе не евреи, – даже после того, как нацисты значительно расширили определение, кто, собственно, подпадает под эту категорию. Кого-то просто вычеркнули: значит, эти люди выбыли из страны, и не важно, идет ли речь об эмиграции или депортации. От документа веет холодом: он убедительно доказывает полное истребление общины. Я перелистываю его страницы и чувствую, как к горлу подступает тошнота. Я возвращаю папку архивисту, иду в туалет и долго мою руки.
Больше всего в линцских списках меня поражает их бюрократическая сухость и методичность. В Еврейском музее Вены это впечатление еще больше усиливается, когда я вижу плакат, названный «инструкцией по преодолению бюрократических препятствий», которую Эйхман разработал для австрийских евреев, желавших эмигрировать (см. илл. 22 на вкладке). Я внимательно разглядываю его минут двадцать, силясь представить себе, как этот лабиринт преодолевали мои предки. В подробной схеме перечисляются способы конфискации имущества и экспроприации активов евреев.
Плакат появился позднее 1938 года, на нем даже стоит дата «1941», а значит, к тому времени в Австрии Эйхман внедрил многое из того, что потом стало обыденностью в Европе, оказавшейся под властью нацистов. Кроме конечно же «окончательного решения», в организации которого Эйхман сыграет огромную роль в следующем году.
А больше всего меня поражает глубочайшее противоречие, заложенное в основу всего этого бюрократического аппарата. Очевидно, что нацисты всячески затрудняли выезд евреев, что было нелогично, ведь избавление Австрии от них было одной из главнейших целей гитлеровцев. Мой дед на себе испытал всю тяжесть этого парадокса.
12
Две кофейные чашки
Инсбрук, лето 2019 года
Даже и теперь здание, в котором я сейчас нахожусь, местные путеводители называют «виллой Шиндлеров». В доме, который построил мой дед, сейчас работает институт, занимающийся вопросами роста и старения клеток. Он входит в структуру Инсбрукского университета.
Я попросила директора института, доктора Питера Янсена-Дуэра, разрешить мне осмотреть здание, и вот в жаркий августовский день пришла сюда. Теперь почти все внутреннее пространство разделено на небольшие помещения, а подвальный этаж сильно расширен, и в нем разместили лаборатории с температурным контролем для выращивания клеточных культур. Доктор Янсен-Дуэр говорит мне, что дом стал тесен для института и они теперь думают, как бы соединиться с естественно-научным департаментом университета, а он находится на другой стороне Инсбрука.
Самая главная трудность приспособления дома под проведение исследований – это жара. В 1990-х годах для увеличения площади к нему пристроили два полностью кондиционированных крыла из зеленого стекла; но летом очень сложно поддерживать прохладу в старой части здания, потому что с каждым годом в Инсбруке становится все жарче и жарче.
То, что делает Питер, захватывающе интересно, и он рвется посвятить меня во все подробности, но я-то приехала сюда, чтобы ощутить, каково это было бы – жить на вилле моей семьи. Мне хочется привязать снимки из альбомов к комнатам этого дома. Увы, от интерьеров почти ничего не осталось. До наших дней дожила только одна гостиная, с оригинальным паркетным полом, книжными шкафами и встроенным ящиком для хранения вина, украшенным великолепными деревянными инкрустациями. Если я закрою глаза, то, кажется, услышу звон коктейльных бокалов и гул голосов. Огромная, залитая солнцем терраса как будто давным-давно знакома. На многих фотографиях, оказавшихся у меня, на ней или кто-то играет в пинг-понг, или Эдит с Гуго устраивают прием.
Вспоминаются и другие фотографии, сделанные на лужайке у дома: мой отец, совсем еще маленький мальчик, летом играет на траве с собакой, а зимой лепит снеговика. Других детей нет. Его окружают только взрослые.
А сейчас, в настоящем, я разговариваю с одним из работников института, который участвовал в ремонтных работах. Он рассказывает: «Когда мы расширяли подвал, то обнаружили тайный подземный ход из него в соседний Императорский парк». Он вспоминал, как они осторожно поползли до того места, где он обвалился и был заколочен досками: двигаться дальше было просто опасно.
Этот подземный ход выкопала вовсе не моя семья, и выкопан он вовсе не тогда, когда нацисты были на подступах к Инсбруку. Скорее – и эта догадка меня поражает – его соорудил тот, кто жил здесь потом, кто настолько не верил в правоту своего дела (или настолько хорошо осознавал свою вину), что счел необходимым обеспечить себя запасным выходом.
