Сначала Гуго стоит совершенно тихо. Потом со стоном отшатывается. Терпеть боль нет сил. Он роняет свечу, она гаснет; и выпускает из руки ошейник, так что собака выбегает на площадку, где ее ловит один из группы Эбнера, Карл Тойтерманн. Потом Тойтерманн говорил, что не входил в квартиру; но он слышит, как вскрикивает Гуго и начинает плакать женщина; слышно ему, и как две женщины наверху громко жалуются, что это настоящий скандал (Schweinerei, или поросячий визг по-немецки) и что все это безобразие происходит среди ночи.
Участники этого события очень по-разному вспоминали, что происходило в квартире. Так, Хёрагер показал, что каждый из них бил Гуго по лицу, причем особо подчеркивал, что он лично бил только рукой. С учетом ран, которые получил Гуго, мне кажется более вероятным, что как раз Хёрагер-то и ударил его санками по голове; то же самое рассказывал и отец. Хёрагер же утверждал, что Гуго поранился, не удержавшись на ногах после ударов.
Эбнер, наоборот, описывал, как Хёрагер швырнул Гуго в спальню, где принялся избивать. Он говорил, что не бил Гуго, потому что как раз тогда выводил из комнаты женщину, «наверное, госпожу Шиндлер», которая была в одной ночной рубашке и горько рыдала. Эбнер утверждал, что, насколько помнил, Гуго бил один Хёрагер. Когда Эбнер заглянул в спальню, то увидел там полный разгром и Гуго, всего в крови и слезах сидевшего на кровати. На вопрос, почему он не бил Гуго, Эбнер ответил, что ему расхотелось, когда он увидел это.
Группа не ограничилась нанесением ран, а прошлась по всей квартире. Вилла к тому времени была уже продана (кафе и винокурня тоже), и Гуго заставил гостиную ящиками с ценными вещами Шиндлеров, чтобы переправить их туда, где он надеялся начать новую жизнь. Хёрагер признался лишь в том, что разбил буфет, а сделал это из-за полной неразберихи. А на самом деле погромщики выдернули из него все ящики и расколотили весь фарфор и хрусталь, которые там хранились.
Историк Михаэль Гуггенбергер полагает, что Хёрагера разъярила обстановка благополучной квартиры представителя среднего класса – красивые лампы, большие часы, пианино. Он схватил банкетку, стоявшую у пианино, начал лупить по бедному инструменту. Какофония клавиш мешалась с его дикими воплями. Вернувшись в спальню с ножкой от банкетки, он хладнокровно, изо всей силы так ударил Гуго ею по голове, что мой дед повалился на пол и сломал себе руку. Как будто этого всего было мало, еще кто-то из погромщиков зашел в спальню и ногой в ботинке, подбитом гвоздями, двинул Гуго по лицу так, что тот потерял сознание.
Женщина, которую почти все свидетели называли госпожой Шиндлер, громко вскрикнула, когда это случилось; вырвав у Эбнера руку, она выбежала из квартиры и помчалась на этаж, где жил Лишка, умудрившись не попасть в руки тех погромщиков, которые ждали на лестнице. При этом она кричала что было сил: «Помогите, помогите, пожалуйста! Гуго убивают!»
– Нет, – как говорят, ответил Лишка, слегка приоткрыв дверь. – Ничем помочь не могу. Слишком уж их много.
В полном смятении она вернулась к себе и увидела, что Гуго так и не пришел в сознание, а квартира разгромлена. Вся мебель валялась вверх ногами; лампу выдернули из розетки; правда, часы остались на месте, но только потому, что были привинчены к стене. Кухня опустела, тарелки и стаканы превратились в кучу осколков. Рюдль потом утверждал, что он ничего не делал, то есть не ломал мебель и не бил Гуго, а, наоборот, уговаривал остальных перестать издеваться над беззащитным человеком.
Все это продолжалось от силы минут двадцать. Уходя, кто-то из погромщиков крикнул Гуго: «Вы нас не жалели, когда мы годами сидели без работы!» Трое отправились по домам, а Хёрагер, Шнейдер и Эбнер – в бар на станции, где их доклада ждал командир отряда Майербрюкер. Эбнер подробно рассказал обо всем и, перечислив участников, отметил, кто помогал, а кто совсем даже нет.
На допросе, состоявшемся через восемь лет, Эбнер признал, что их действия были бесчеловечны и незаконны, но «у него был приказ, такое происходило по всему рейху, все делали это, и все чувствовали жгучую ненависть к евреям». Он добавил: «Мне все это не нравилось, но, как старший среди штурмовиков, я не посмел бы сказать “нет”. Сам-то я ввязываться в драки никогда не любил».
На Андреас-Гофер-штрассе Гуго был не единственным евреем – жертвой «хрустальной ночи». Господин и госпожа Штейнер в доме № 3, Артур Гольденберг и его сын Фриц в доме № 29, семейство Бауэр в доме № 40 тоже пострадали. Сын Флоры Бауэр, Вильгельм, где-то в городе погиб от рук эсэсовцев – в Инсбруке произошло в ту ночь три убийства, а во всем рейхе больше сотни.
И в моей семье «хрустальная ночь» случилась не для одного Гуго. В квартире над магазином Дубски, расположенном в доме № 2а по Хайлиггайстштрассе, проживала Луиза со своим 91-летним свекром, Леопольдом. После попытки самоубийства Эгон все еще находился в клинике. Когда среди ночи штурмовики ворвались в квартиру, Луиза догадалась укрыть старика Леопольда одеялом, чтобы его не тронули. Это чудесным образом помогло, и Леопольд не пострадал, хотя квартире сильно досталось от хладнокровного разгрома.
По сравнению с тем, что делали SA и НСМК со старыми, беззащитными евреями Инсбрука, Леопольд очень легко отделался. Этого нельзя было сказать о розничном магазине и производстве, принадлежавшим Дубски и расположенным на первом этаже. Здесь разрушили буквально все, разбили стеклянные бутылки со шнапсом, бренди, уксусом и соком о каменный пол, сбросили со столов печатные машинки и бумаги, в общем, нанесли много вреда. Один из SA наутро шутил с коллегами, что вернулся домой в красных до колен брюках и его жена пришла в ужас, подумав, что это кровь; он еле успокоил ее, объяснив, что испачкался ягодным соком из дома по Хайлиггайстштрассе и по другим адресам.
В Линце Эдуард Блох нисколько не пострадал от насилия и вандализма, пережитого остальными. Однако и он содрогнулся, увидев сожженную дотла синагогу, где каждый день молился за своих пациентов. В позднейших записках о «хрустальной ночи» он писал: «Везде рушили храмы, оскверняли кладбищенские памятники, убивали и избивали евреев».
Он описал, как тщательно все это готовилось:
Пожары и поджоги в газетах называли «случайными». Любопытно, однако, что «огонь народного гнева» вспыхнул во всех местах одновременно. Еще более любопытно, что противопожарное оборудование стояло в полной готовности, чтобы огонь (с синагоги) не распространился на соседние (нееврейские) дома.
Как он выразился, «прекрасный храм в Линце пал жертвой современных варваров». И, как будто этого было мало, «значительная сумма страхования от огня была конфискована гестапо».
В следующие несколько дней Эдуард – «благородный еврей», как назвал его Гитлер, – стал свидетелем отчаянных попыток своих единоверцев выбраться из Линца. 17 ноября гестапо вдруг объявило: «Все евреи Верхней Австрии обязаны продать свое имущество, завершить дела и быть готовыми выехать из страны в течение 48 часов».
Этот приказ стал поводом еще для одного визита Эдуарда к доктору Рашу в штаб-квартиру гестапо, чтобы заступиться за несчастных. Эдуард осторожно заметил, что вмешивается вовсе не потому, что хочет ослушаться приказа; нет, он всего лишь просит дать евреям Линца больше времени, «чтобы они не покинули город совсем уж без всего».
