Ответ Раша, как передал его Эдуард, весьма красноречиво говорит не только о его полном безразличии к евреям вообще, но и об уникальном статусе Блоха в глазах нацистов:
Доктор Р., к которому я обратился, спокойно все выслушал и задал вопрос: «Объясните, пожалуйста, господин доктор, чего ради вы так заботитесь о других евреях? Что вам до их судьбы? Приказ выехать из страны не относится ни к вам лично, ни к вашей семье, ни к зятю, доктору Крену. Живите сколько хотите».
Эдуард ответил, не кривя душой: «Страдания и судьба моих единоверцев трогают меня точно так же, как и собственные». Раш похлопал его по плечу и сказал: «Идите домой и не волнуйтесь; я подумаю над вашими словами». На следующий день евреи Линца получили небольшую отсрочку, а приказ о выселении в течение 48 часов был отменен.
Но все евреи Линца получили приказ в течение нескольких следующих месяцев переселиться в Вену. Если в 1938 году в городской общине было 650 человек, то теперь, по подсчетам Эдуарда, осталось лишь семь, и то уже не первой молодости. А так как ему было разрешено лечить только евреев, то о продолжении карьеры можно было забыть.
Как и Эдуард Блох, мой двоюродный дед Эрих, кажется, избежал всех ужасов 10 ноября – хотя и истинно по счастливой случайности. В альбомах я обнаружила фотографии, датированные октябрем 1938 года, на которых изображен красивый парк клиники в Бад-Нойхейме, под Франкфуртом, а также снимки Гуго, стоящего рядом с машиной на новом немецком рейхсавтобане (Reichsautobahn). От жены Эриха, Греты, мне известно, что гестапо разрешило семье оставить себе одну из ее машин в связи с ухудшением состояния его сердца.
Мне это кажется рискованным, если не дурацким, но в октябре 1938 года Гуго отвез брата больше чем за 500 километров от Инсбрука, в самый центр нацистской Германии, и устроил там на лечение в клинику. Могу только предполагать, что и сам Эрих лечился в ней, но в другие, менее суровые времена. В конце концов, именно это Эриха и спасло, точно так же, как длительное лечение в инсбрукской клинике защитило Эгона Дубски. Кое-где пока еще можно было укрыться от нацистских орд.
Гуго, конечно, не мог спастись от нацистов, которые пришли за ним. После нападения Эбнера и его группы он лежал без сознания на полу. Госпожа Фрейгер хотела разбудить доктора Биндля, проживавшего на четвертом этаже, но он тогда был не у себя, а у матери. Вскоре он вернулся и, как позднее показывал, зашел в квартиру Шиндлеров, обнаружив полный разгром в спальне. Мебель была сломана, все вокруг забрызгано кровью. Биндль вспоминал, как поразило его состояние Гуго: 10-сантиметровый шрам сильно кровоточил и был настолько глубок, что виднелся череп; рука и нога тоже сильно пострадали.
Именно в то время, когда доктор Биндль перевязывал Гуго, в квартире появились три гестаповца и набросились на него: «Что это вы здесь делаете?»
Биндль твердо ответил: «Я врач и выполняю свой долг: оказываю помощь».
За несколько минут осмотрев комнату и отметив, что мебель переломана, явно довольные гестаповцы удалились. Биндль вспоминал, что Гуго все это «совершенно подкосило». Ему очень повезло, что сосед оказался врачом, и не только потому, что он вовремя получил медицинскую помощь, но и потому, что иначе гестапо могло применить к нему процедуру под весьма неопределенным названием «взятие под стражу в целях защиты», которой в ту ночь подверглись многие другие евреи.
Когда гестаповцы удалились, доктор Биндль перевез Гуго в местный санаторий, где холодными компрессами пробовал снять опухоль. На следующее утро Биндль, не привлекая особого внимания, лично сделал Гуго местный наркоз, зашил и перевязал рану. В своих показаниях доктор ничего не сказал о переломах, но, надо признать, и возможности у него были весьма ограниченны. Он решил обойтись без рентгеновского снимка, потому что для этого надо было идти в соответствующий кабинет, а значит, раскрыть присутствие Гуго и отвечать на неудобные вопросы. Гуго пробыл в санатории всего четыре дня и ушел из него сам 14 ноября 1938 года.
Уоппинг, Лондон, 2019 год
Чтобы как следует проработать множество противоречивых показаний и свидетельств о том, что же произошло той ночью в Инсбруке, я записываю основные моменты и выстраиваю их в хронологическом порядке. Стараюсь как можно точнее воссоздать все произошедшее и настолько глубоко погружаюсь в факты, что даже не замечаю, сколько прошло времени. Но наконец, порядком насидевшись, я откладываю бумаги в сторону и поднимаюсь, чтобы как следует потянуться.
Хочется как-то совместить то, что мне рассказывал Курт, и то, что лежит передо мной на столе. Самых больших неясностей две: не в том в общем-то дело, кто и когда бил Гуго; гораздо важнее знать, кто при этом присутствовал, а кто нет. Что это за «госпожа Шиндлер», которая свидетельствует, что слышала крики в квартире? Насколько мне известно, моя бабушка, Эдит, тогда была очень далеко – в Лондоне. Что же, она рискнула вернуться в Австрию? Никто из свидетелей – ни один участник группы, ни один сосед – не говорит, что в квартире был ребенок. Где же Курт, который так живо вспоминал о нападении?
Я перечитываю свои заметки, проверяя, не пропустила ли чего-нибудь. Ну да, вот она, «госпожа Шиндлер», но о Курте нигде нет ни слова. Это озадачивает настолько, что ночью я почти не сплю. На следующий день в поисках ответа я перепроверяю все альбомы с фотографиями и бумаги.
На полузабытом нацистском бланке, заполненном до июня 1938 года, я вижу подробный адрес Эдит: «3 Lamaster Road, London NW3». Должно быть, в ее отсутствие его написал Гуго – вот почему на бланке нет бабушкиной подписи. Это один из множества образчиков нацистской бюрократии, обнаруженных мной в бумагах Курта. Никакой Lamaster Road в Лондоне нет; зато есть Lancaster Road NW3, а этот адрес мне называл Гуго. Видимо, он просто переписал его неправильно, когда заполнял бумаги для всей семьи, считая и Эдит, чтобы можно было придумать, как уехать к ней в Англию.
Раньше я не слишком обращала внимание на эту бумажку, потому что гораздо интереснее мне был составленный самим Гуго список его активов, который он подписал и представил в самый последний момент, 30 июня 1938 года. Объемистый документ содержит сведения обо всем, чем он владел: вилле, кафе, фабрике по производству варенья, здании на Андреас-Гофер-штрассе, а также остатках выплат по кредитам, взятым за них, перепродажах в рамках арианизации третьим лицам и суммах, которые он рассчитывал получить по этим сделкам. Приложены списки таких ценных вещей, как ковры, настенные и наручные часы, ювелирные изделия, столовые приборы, вплоть до последней серебряной чайной ложки. Я заинтригована: у него, оказывается, был даже специальный серебряный нож для аспарагуса.
Из всего этого я делаю единственный возможный вывод: нет никаких оснований предполагать, что Эдит уехала из безопасной Англии в опасную Австрию; а если бы она и поступила так, то уж точно не упустила бы возможности рассказать внукам о «хрустальной ночи» и выставить себя героиней.
Были, конечно, и еще две госпожи Шиндлер: мать Гуго, София, и жена Эриха, Грета. Думаю, если бы соседи видели Софию, которой сравнялся 81 год, когда штурмовики избивали ее сына, то обязательно вспомнили бы об этом. Думаю, что София тогда находилась в Игльсе, у Зигфрида. Наверное, «госпожа Шиндлер» – это Грета, которая проживала тогда в квартире; Эрих на тот момент еще не вышел из немецкой клиники. Квартира ведь была достаточно большой, шестикомнатной, а Эрих с Гуго владели ею совместно. Грета с Эрихом остались там, а Гуго в конце 1920-х годов перевез свою семью на виллу.
